Вопрос 3291: 19 т. Православие упирает на богослужение, а протестанты на живую проповедь Евангелия. Где и у кого проще обратиться к Богу иноверцам?

Ответ: Неужели вы сами не понимаете, что где жизнь явлена через слово Христово, а не там, где через иконы привычка? Вот из книги матери о.Александра Меня несколько выдержек и вы поймёте, что православие было и есть неизменное – иконы, монашество, послушание человеку. Александр Мень никогда бы не был православным, быть может, если бы там не пустила корешки его любознательная и ищущая не Христа, а крещения и покоя его мать.

«Павлик обратил внимание своего спутника на облака, окрашенные восходящим солнцем. Но молодой инок даже не поднял глаз: «Я не для того в монастырь пришёл, чтобы красотой любоваться, а для того, чтобы о грехах плакать», - сказал он...

 Каждый поминаемый становился для о.Петра своим, и он хранил молитвенную память о нём на всю жизнь. Если была малейшая возможность, он считал своим долгом сам отпеть и проводить в последний путь того, о ком он постоянно молился. Уже совсем больной, лежа в постели, он огорчался, когда узнавал, что его заменил в этом деле другой… Православие не старообрядчество, в нём есть широта всеобъемлющая». У о. Петра не было и тени того, почти сектантского, понимания Православия, с которым мы и сейчас нередко встречаемся. Есть ещё до сих пор люди, которые отшатываются от западного христианства, как от чего-то чуждого и даже враждебного. Есть и такие, которые считают, что православный священник не должен заниматься «светскими» науками или интересоваться искусством. О. Петр был чужд этих предрассудков. «Церковь едина, - говорил он. - О соединении всех мы молимся за каждой литургией. И у католиков благодать есть. У них было много тяжёлых ошибок, но и у нас они были. Каждая душа, - говорит о. Пётр, - может возрастать соответственно своим особенностям. Будущая жизнь - продолжение земной жизни, и возрастание каждой души будет там продолжаться»… В последний год своей жизни о. Пётр начал и закончил огромный труд: внешний и внутренний ремонт собора. Делу этому он посвящал дни и ночи. «В монастырь строгий, со скитским уставом я пошёл бы с радостью, ибо вижу в монашестве самое желательное завершение своей жизни. Между тем, принять постриг и оставаться в миру, оставаться погруженным в ту суету мирскую, от которой монах должен бежать, я боюсь еще больше и, вероятно, не решусь никогда. Монашество как идеал, как цель самая высокая всей моей жизни пусть будет стоять передо мной, хотя бы я не был облечён в мантию вещественную, а делом стремился осуществить хоть сколько-нибудь в жизни своей самые обеты инока…».

 Мария Витальевна Тепнина (1904-1992), зубной врач, на её квартире в Рублёве постоянно трудилась до конца жизни в Сретенском храме Новой деревни. И она во мне создала на долгое время какой-то протест против монастыря. Я такой вот ещё девчонкой думала: почему? Почему христианство - я хотела быть христианкой - это достояние монахов? Почему я не могу, не будучи монахиней, в монастыре, быть христианкой?! Я помню, как уже в «Катакомбной церкви» наш духовник, отец Иеракс, мне один раз говорит: «Давай я тебя постригу?» Я говорю: «Нет!!! Не хочу». Он страшно удивился, потому что настроения у меня были совершенно соответствующие. «Не хочу!» Так он мне должен был рассказать всю историю становления монашества, для того, чтобы меня примирить с монастырём»...

«Маленький домик, низкие комнаты, крашеные полы, какой-то особенный запах меда и воска и горящих лампад. И вообще всё это было удивительно: и манера разговаривать, и здороваться. «Благословите» «простите», - раздавалось всё время. И когда к матушке подходили, то кланялись ей в ноги, и она давала целовать свою руку». У матушки были насельницы - типичные монахини, и каждая из них, оставаясь у нее жить подольше, конечно, старалась как можно больше ей угодить. Поэтому между ними было соревнование, с моей точки зрения - не совсем доброкачественное. В первые дни я ничего не знала о тайниках, и когда мне приходилось поставить самовар, я бросалась - и не могла найти ничего. Например, с трудом нахожу трубу для самовара, прижимаю её к себе, чтобы кто-то не выхватил, а в это время пропали спички или кусочек коры. В общем, я была в ужасном положении, и если бы не Раечка, мне пришлось бы очень плохо. Но, к счастью, Раечка взяла меня под своё покровительство: показала мне свой «тайник», где лежало все необходимое, и я кое-как справлялась. Я думаю, что слепое послушание нужно как тренировка для отказа от себя - отказа от своего ума и своей воли. За две недели я получила у матушки очень много. И все эти наивные и невинные хитрости и такие смешные несогласия, когда они старались «подсидеть» друг друга, чтобы занять первое место около матушки, были очень несерьезными, детскими и порой смешными. У Раечки было большое чувство юмора, и, бывало, мы сядем где-нибудь в уголке и смеёмся. И действительно смешно: вот две старые монахини ссорятся. Матушка выходит и говорит: «Кланяйтесь сейчас же друг другу и просите прощения! Чтобы этого не было!» И вот они начинают кланяться и говорить: «Прости меня Христа ради», «Прости меня Христа ради»», а сами одна другой показывают кулак и говорят: «Озорница» «Озорница»» Потом опять: «Прости меня Христа ради». Ну как тут не посмеяться? Иногда матушка бывала вспыльчива и горяча. И тогда она говорила нам: «Никуда вы не годитесь! А всё-таки в ад вы не попадёте. Бесы-то готовы вас тащить в ад, таких негодниц. А Божия Матерь скажет: «Не трог! Они точно - свиньи, но они - Мои свиньи. Не трог!» В ад вы не попадёте - Божия Матерь не допустит». Существовал ещё один метод «воспитания» у нашей матушки, в котором я принимала участие. Бывало, приедет к нам какая-нибудь гостья из «благородных». Матушка зовёт меня и говорит: «Вот, я сейчас тебя позову и буду ругать. А ты знай - это я не тебя ругаю, а ее - пусть слушает. А то она тоже деликатная, ей прямо сказать нельзя - не понесёт. А ты кланяйся и говори: «Простите, матушка», а сама будь спокойна - это я не тебя, а её ругаю»…

Население там было преимущественно - мордва. Через день или два в деревне случилось печальное происшествие. Вдруг с громким плачем в домик прибежали несколько женщин и со слезами рассказали, что в их семье за что-то арестовали молодого хозяина, за какие-то неполадки в их колхозе. В то время попасть под арест означало полную неизвестность: вернёшься ли ты когда-нибудь или не вернёшься. И, конечно, это было ужасное горе и ужасный страх. И женщины бросились за молитвенной помощью к матери Марии. Перебивая друг друга, они рассказывали подробности этого неожиданного и несправедливого ареста и требовали, чтобы тут же, моментально, все встали и молились, чтобы его выпустили. Они кричали: «Акахвист! Акахвист!», то есть «акафист». Больше ничего они, собственно, и не знали и требовали, чтобы мы все время читали вслух акафисты. Мы по очереди читали весь день и всю ночь, совершенно обалдели от усталости и охрипли. Но как только мы замолкали, кто-нибудь из женщин, которые истово молились, но временами задремывали при этом, очнувшись, опять кричали: «Акахвист! Акахвист!» Каково же было наше изумление, когда утром прибежали и сказали: «Можно больше не молиться - он уже дома! Его выпустили!» Радость, конечно, была необыкновенной, а наше удивление, моё в особенности, тоже. Подумать только -выпустили! Но не от того, что мы читали, совершенно даже не понимая, что читаем, а может - и от того. Кто знает. Вероятней всего, от того, что они верили вполне, по-настоящему, что молитва в этом доме может все, что она даже сильнее всякой власти».

 «За два года, проведённые в Москве, в церковь я ходила лишь изредка. Многое было мне непонятно, и сам церковно-славянский язык был неизвестен. А я хотела все понимать, каждое слово. По молодости своей и по неразумению я не понимала, что всё это приходит не сразу. С годами человек, постоянно посещающий церковь, вслушивающийся в богослужение, начинает привыкать и к языку, и к непонятным церковно-славянским оборотам, а главное - входить в самый дух богослужения.   Однажды, незадолго до окончания школы, я увидела у Петровских ворот вывеску с надписью: «Община христиан-баптистов». На дверях на листочке было написано: «Община устроена по образцу христианских общин первых веков христианства». Так как первые века были особенно близки мне, я зашла туда на собрание. Самое отрадное, что меня привлекло, было то, что они всё время говорили на русском языке, ясно и доступно. Я стала регулярно посещать их собрания. Один раз пригласила пойти со мной Верочку, но ей там не понравилось, показалось бездарным и на низком уровне. А мне хотелось слышать о Христе, всегда думать о Нём и молиться Ему. Когда я вернулась в Харьков, прежде всего нашла там общину баптистов и стала посещать ее, к великому ужасу моих родителей.

 Осенью я держала экзамены в Харьковский строительный техникум, но не поступила. В то время в вузы и техникумы принимали в основном детей рабочих и крестьян, а мой папа был инженером-химиком. Тогда я устроилась на работу чертёжником-копировальщиком, по воскресеньям посещала собрания баптистов. С некоторыми я познакомилась, и они даже собирались крестить меня. Однажды я наблюдала крещение баптистов. Это был 1927 год. По улицам Харькова к реке шла целая демонстрация. Готовящиеся ко крещению и другие члены общины пели духовные песни. К ним присоединилась целая толпа любопытных, и получилось огромное стечение народа. Два пресвитера стояли по пояс в воде. К ним шли гуськом с одной стороны женщины в белых одеждах со скрещенными на груди руками, с другой стороны мужчины. Пресвитеры погружали их три раза в воду, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. На всех окружающих это произвело очень сильное впечатление.  Дома мне на этот раз от мамы крепко попало. Родители всё больше ополчались на меня. Как-то я пришла поздно вечером, и они устроили грандиозный скандал. Папа стал срывать все изображения, которые висели над моей кроватью («Мадонна» Каульбаха и «Христос в пустыне» Крамского), швырять мои книги и журналы. Каким-то чудом уцелело Евангелие, так как я его прятала под матрацем. Мама в исступлении стала меня бить. Кончилось тем, что я убежала из дома и прожила несколько дней у сестры-баптистки. На щеке остался шрам, и мне стыдно было ходить на работу. Когда меня спрашивали об этом сослуживцы, я всячески отшучивалась, но все видели моё необычное состояние. В это время мама написала Верочке письмо, рассказав, что я убежала из дома к баптистам. Верочка сразу же приехала в Харьков, разыскала меня и на другой день увезла в Москву. На работе я взяла расчёт, а с родителями перед отъездом помирилась. Когда я получала новое задание - чертеж или какую-нибудь другую работу, я мысленно испрашивала благословение Божие на эту работу и благодарила Бога, когда кончала работу. Никто меня этому не учил, это была у меня внутренняя потребность. Иногда мне очень хотелось помолиться. Тогда я уходила на плоскую крышу нашего учреждения (большой дом у Устьинского моста, который мы сами проектировали) и там находила место, где меня никто не видел. Никто из сотрудников, кроме моих близких подруг Ани и Лины, не догадывались о моём мировоззрении. Только однажды, на Пасху, один из наших инженеров, как бы в шутку, обратился ко мне с праздничным приветствием: «Христос воскрес, Елена Семёновна!» Я ему так ответила «Воистину воскрес!», что он попятился назад с открытым ртом. В другой раз я пошла на демонстрацию. Тогда в этом отношении было очень строго: пропускать демонстрацию считалось антисоветским поступком. В 30-е годы антирелигиозная пропаганда была очень сильна. Во время демонстрации постоянно пели антирелигиозные песни и частушки. Однажды запели одну из таких безбожных песен. Я, конечно, не стала петь. Что у меня было на лице, я не знаю, но одна девушка подошла ко мне и шепнула на ухо: «Я тоже верю в Бога».

С детства я ходила в церковь, но прилежанием никогда не отличалась. Если шла к обедне, то приходила к Херувимской. Так же и на всенощной: или уйдёшь пораньше, или выйдешь на улицу посидеть. А тут вдруг  происходит чудо: выстаиваю эти бесконечные службы добровольно, да ещё после трудного рабочего дня». Ис.55:6 – «Ищите Господа, когда можно найти Его; призывайте Его, когда Он близко». 3Ездр.10:54 – «Ибо не могло дело человеческого созидания существовать там, где начинал показываться город Всевышнего». Прем.Сол.13:10 – «Но более жалки те, и надежды их — на бездушных, которые называют богами дела рук человеческих, золото и серебро, изделия художества, изображения животных, или негодный камень, дело давней руки».

 

Над нами те ж, как древле, небеса,

И так же льют нам благ своих потоки,

И в наши дни творятся чудеса,

И в наши дни являются пророки.

       Бог не устал – Бог шествует вперёд,

       Мир борется с враждебной силой змия.

       Там – зрит слепой, там – мёртвый восстаёт,

       Исаия жив и жив Иеремия.

Не истощил Господь Своих даров,

Не оскудел верховной благодатью –

Он всё творит. И Библия миров

Не замкнута последнею печатью.

       Кто духом жив, в ком вера не мертва,

       Кто сознаёт всю животворность Слова,

       Тот всюду зрит наитье Божества

       И слышит всё, что скажет Иегова.

И разогнав кудесничества чад,

В природе он усмотрит святость чуда,

И не распнёт он Слово, как  Пилат,

И не предаст он Слово, как Иуда.

       И брата он, как Каин, не сразит,

       Гонимого с радушной лаской примет.

       Смирением надменных пристыдит,

       И слабого, и падшего подымет.

Не унывай, о малодушный род!

Не падайте, о племена земные!

Бог не устал – Бог шествует вперёд,

Мир борется с враждебной силой змия.   В. Венедиктов.