Вопрос 3678: 24 т. Разве православная церковь не могла изменить обстановку, чтобы не гнали евреев, не издевались над ними?

Ответ: Мы о тех временах можем узнать и из произведений мирских писателей. Вот небольшие выдержки из известного всем.

 «Тарас Бульба». Н.В. Гоголь. Агитаторы кричат:

«Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши. - Как не наши? - Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперёд не заплатишь, то и обедни нельзя править. - Что ты толкуешь? - И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.

 - Врёт он, паны-браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе! - Слушайте!.. ещё не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что  в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! ещё не торасскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей - ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете. - Стой, стой! - прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. - Стой! и я скажу слово. А что ж вы - так бы и этак поколотил чёрт вашего батька! - что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию? - Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов! да и - нечего греха таить - были тоже собаки и между нашими, уж приняли их веру. - А гетьман ваш, а полковники что делали? - Наделали полковники таких дел, что не приведи Бог и нам никому. - Как? - А так, что уж теперь гетьман, заваренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу. Вот что наделали полковники!

Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание, подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег. - Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан! Как! чтобы попустить такие мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступали с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!  Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы… - Перевешать всю жидову! - раздалось из толпы. - Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!

 Слова эти, произнесённые кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов. Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили. - Ясновельможные паны! - кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. - Ясновельможные паны! Слово только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего ещё никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!

 - Ну, пусть скажут, - сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого. - Ясные паны! - произнёс жид. - Таких панов ещё никогда не видывано. Ей-богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было ещё на свете !.. Голос его замирал и дрожал от страха. - Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украйне! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то чёрт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль? - Ей-богу, правда! - отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных яломках, оба белые, как глина.  - Мы никогда ещё, - продолжал длинный жид, - не снюхивались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им чёрт приснится! Мы с запорожцами, как братья родные... - Как? чтобы запорожцы были с вами братья? - произнёс один из толпы. - Не дождётесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев! Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе... Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за всё зло и посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по степи о себе славу...

 Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремли, завёртки, порох и всякие войсковые снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. «Каков чертов жид!» - подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал: - Дурень, что ты здесь сидишь? Разве хочешь, чтобы тебя застрелили, как воробья?

 Янкель в ответ на это подошёл к нему поближе и, сделав знак обеими руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал: - Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешёвой цене, по какой ещё ни один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так. Пожал плечами Тарас Бульба, подивившись бойкой жидовской натуре, и отъехал к табору.

И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг - и всё тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу - словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги… тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне… У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли так же на коленях два молодые клирошанина в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия».

(Гоголь описывает осаду городка казаками, захват части их в плен, когда они были беспробудно пьяные, и их разгром. В бою был захвачен в плен и сын Тараса Остап. Тарас решил проникнуть в Варшаву, где будет казнь Остапа. Для этой цели он нашёл еврея Янкеля, который тайно и провозит его туда).

 

«Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие окошки едва были видны, закопчённые неизвестно чем; труба заткнута была тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору лежала пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидовки в чепце с потемневшими жемчугами. - Муж дома? - сказал Бульба, слезая с коня и привязывая повод к железному крючку, бывшему у самых дверей.  - Дома, - сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с пшеницей в корчике для коня и стопой пива для рыцаря. - Где же твой жид? - Он в другой светлице молится, - проговорила жидовка, кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднёс к губам стопу. - Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду поговорю с ним один. У меня до него дело. Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарём; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил своё жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трёх миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: всё валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет ещё пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и всё воеводство. Тарас вошёл в светлицу. Жид молился,накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего сзади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида. - Слушай, Янкель! - сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. - Я спас твою жизнь, - тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу! Лицо жида несколько поморщилось. - Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?.. - Знаю, знаю всё: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, - Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных, - а остальные - как ворочусь. Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы. - Ай, славная монета! Ай, добрая монета! - говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. - Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошёл тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев. - Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашёл дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть чёрта проведёте; вы знаетевсе штуки; вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!

 - А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и «эй, ну пошёл, сивка!». Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши, везти пана? - Ну, так прятай, прятай как знаешь; в порожнюю бочку, что ли? - Ай, ай! А пан думает, разве можно спрятать его в бочку? Пан разве не знает, что всякий подумает, что в бочке горелка? - Ну, так и пусть думает, что горелка. - Как пусть думает, что горелка? - сказал жид и схватил себя обеими руками за пейсики и потом поднял кверху обе руки. - Ну, что же ты так оторопел? - А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы её всякий пробовал! Там все лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течёт, и скажет: «Жид не повезёт порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что всё, что ни есть недоброго, всё валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид… - Так вези меня хоть на чёрте, только вези! - Слушай, слушай, пан! - сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопыренными руками. - Вот что мы сделаем. Теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпича и камней. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана. - Делай как хочешь, только вези! И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряжённый в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге. Янкель, подпрыгивая на своём коротком, запачканном пылью рысаке, поворотил, сделавши несколько кругов, в тёмную узенькую улицу, носившую название Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь действительно находились жиды почти со всей Варшавы. Эта улица чрезвычайно походила на вывороченную внутренность заднего двора... Всякий, что только было у него негодного, швырял на улицу, доставляя прохожим возможные удобства питать все чувства свои этою дрянью. Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей, протянутых через улицу из одного дома в другой, на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копчёный гусь. Иногда довольно смазливенькое личико еврейки, убранное потемневшими бусами, выглядывало из ветхого окошка.

 Куча жидёнков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий жид, с веснушками по всему лицу, делавшими его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из окна, тотчас заговорил с Янкелем на своём тарабарском наречии, и Янкель тотчас въехал в один двор. По улице шёл другой жид, остановился, вступил тоже в разговор, и когда Бульба выкарабкался наконец из-под кирпича, он увидел трёх жидов, говоривших с большим жаром… Бульба вошёл с тремя жидами в комнату. Жиды начали опять говорить между собою на своём непонятном языке… - Слушайте, жиды! - сказал он, и в словах его было что-то восторженное. - Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского; и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдёт, когда только захочет украсть. Освободите мне моего Остапа! Дайте случай убежать ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч червонных, - я прибавляю еще двенадцать. Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы всё, что ни добуду на войне, делить с вами пополам. - О, не можно, любезный пан, не можно! - сказал со вздохом Янкель. - Нет, не можно! - сказал другой жид.

 Все три жида взглянули один на другого. - А попробовать? - сказал третий, боязливо поглядывая на двух других - может быть, Бог даст. Все три жида заговорили по-немецки. Бульба, как ни наострял слух, ничего не мог отгадать; он слышал только часто произносимое слово «Мардохай», и больше ничего…

 Жиды вышли на улицу. Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот грязный жидовский проспект. Три жида остановились посредине улицы и стали говорить довольно азартно; к ним присоединился скоро четвёртый, наконец, и пятый. Он слышал опять повторяемое: «Мардохай, Мардохай». Жиды беспрестанно посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце её из-за одного дрянного дома показалась нога в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья. «А, Мардохай, Мардохай!» - закричали все жиды в один голос. Тощий жид, несколько короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромною верхнею губою, приблизился к нетерпеливой толпе, и все жиды наперерыв спешили рассказать ему, причём Мардохай несколько раз поглядывал на маленькое окошечко, и Тарас догадывался, что речь шла о нём. Мардохай размахивал руками, слушал, перебивал речь, часто плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья, засовывал в карман руку и вынимал какие-то побрякушки, причём показывал прескверные свои панталоны. Наконец все жиды подняли такой крик, что жид, стоявший на стороже, должен был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать, как на улице, и что их языка сам демон не поймёт, он успокоился…

 Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина её, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счёт им и привык их считать за родимые пятна… Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным графом, приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с веснушками, вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и разостлал его на лавке для Бульбы. Янкель лёг на полу на таком же тюфяке. Рыжий жид выпил небольшую чарочку какой-то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и башмаках несколько похожим на цыплёнка, отправился с своею жидовкой во что-то похожее на шкаф. Двое жидёнков, как две домашние собачки, легли на полу возле шкафа. Но Тарас не спал; он сидел неподвижен и слегка барабанил пальцами по столу; он держал во рту люльку и пускал дым, от которого жид спросонья чихал и заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным предвестием зари, он уже толкнул ногою Янкеля. - Вставай, жид, и давай твою графскую одежду... Тут гайдук закрутил верхние усы. - А как не дашь ста червонных, сейчас закричу! - И на что бы так много! - горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой…

Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, - поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле - за всё, что копило и сугубило с давних времён суровую ненависть козаков. Даже самим козакам казалась чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете дышал только одним истреблением… Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки. Никого не уважили бы они на ту пору, и не самого короля, но против своей церкви христианской не посмели и уважили своё духовенство. Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству… А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костёлов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые мёды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» - повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя». Рим.2:24 – «Ибо ради вас, как написано, имя Божие хулится у язычников». Фил.2:15 – «чтобы вам быть неукоризненными и чистыми, чадами Божиими непорочными среди строптивого и развращённого рода, в котором вы сияете, как светила в мире». 1Пет.4:15 – «Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое».

 

Я сделал это как бы невзначай,

Без злого умысла, стремленья ко вреду,

Забыть старался и не замечать,

Когда обиженные по простоте придут.

       Но совесть неспокойна и во сне,

       Тревожится моя несправедливость;

       Так фараону о чужой жене

       Напоминал и вял цветок смазливый.

О совести и свыше голосах

Не принято глаголать было в рейхе,

Но перешёптывались бонзы и в низах.

Латали пулей важные прорехи.

       Совсем погублены чудовищем мозги,

       Ни охнуть, ни вздохнуть – гестапо, КаГэБэ,

       Изъяли Библию, в кромешной тьме ни зги,

       Казалось, совести день ото дня слабеть.

Но в камерах, в застенках, в казематах

Раскручивали вспять свою жизнёжку.

И многие упёрлись, не сломать их,

Таких героев и понять нам сложно.

       Бессовестней пренаглых коммунистов

       Пожалуй, нет нигде во всей Вселенной:

       Так озвереть и пасть предельно низко,

       Как человекодемон – их товарищ Ленин.

Вся рвань бесстыжая и гнусь и голытьба,

Бездельники, лжецы, отребье дряни

Жрут человечину и будут кровь хлебать

И языком своим себя смертельно ранить.

       И нет раскаяния даже до сих пор,

       Всё так же злобятся и лгут на свет и правду.

       Эмблема – меч, ракета и топор,

       Шлем со звездой ликуют с митрой рядом.

У совести есть уши, как у души глаза,

Способные Писанье воспринять.

С надеждой впредь, с раскаяньем назад,

Ты, Божий человек, - не дарвинский примат.  30.05.07. ИгЛа