Вопрос 3439: 21 т. Почему бы Вам не съездить в Иерусалим и по святым местам, чтобы убедиться в торжестве Православия по всему миру? Лучше один раз увидеть, чем чужие воспоминания читать.

Ответ: Никогда даже не думал, что у паломников именно такая цель. Я абсолютно уверен в торжестве истинного Православия в вечности и в том, что здесь оно будет разбито на голову и исчезнет совершенно. Хотя и мог бы уже побыть там не один раз – меня приглашали уже из нескольких стран. Мысленно я уже претерпел все невзгоды путешествия и нахожусь там. Что дальше? Веры мне это не прибавит, больше отдачи Господу в себе я уже вряд ли найду. Тогда для чего эти труды, когда ничто и никто не родится. Это как при аборте – много труда и ничего нет. Я очень много читал воспоминаний побывавших там. И думаю, что лучше, чем о.Геннадий Фаст вряд ли кто напишет. Могу к тому ещё добавить воспоминания Зои Крахмальниковой, которыми она делилась с друзьями. Это продолжение предыдущее беседы с ней. Я увидел своими чувствами это же.

 

И.Т.: Так вот, когда человек имеет эту встречу со Христом, общение, он всё приноравливает к тому, как Ему угодно. Почему Иоанн Златоуст и говорит, что если ты делаешь что-то по любви к человеку, то это ещё ничего великого не имеет, потому что люди все любят друг друга. Не то ли делают мытари и грешники? А если он мне неприятен и я не хочу его даже видеть, но а я делаю только ради любви к нему, ибо так велит мой Учитель. В нас появляются чувствования, которые во Христе Иисусе. Фил.2:5 – «Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе». Мы должны это знать и иметь авторитет в словах Христа, словах моего Возлюбленного, ибо Он так говорит. Почему Спиридон Тримифунский, когда увидел, что Трифилий, друг его сказал одно слово не так: «И сказал Он: возьми ложе своё и иди». Он встал сразу и говорит: «Как ты посмел? Иисус сказал «возьми одр свой. Неужели ты лучше того, кто сказал одр, а заменил на ложе?» - «Так оно же похоже?» Похоже, да не то! Когда меня вызвали в ту комнату два епископа и спросили: «Ты как считаешь нужно говорить - прямо по Евангелию, языком, который не похож на сегодняшний, или говорить своими словами, излагать проще?» Отвечаю им: «Намертво отвергаю всякое иное слово, кроме чисто Евангельского, без перестановки слов, без перемены окончаний. Всё в Библии несёт на себе отпечаток божественности, пренебесности. А потом уже объясняй».

 Допустим, я в тюрьме. Нас трое. Один преподаватель аэродинамики у космонавтов – Лозин А.М. Другой – директор рыбокомбината Сивер В.М., с которым мы встретились в камере. И я читаю им Новый Завет по вечерам. Директор и говорит: «Да что это, мало ли, что написано?» Потом будет масса людей. Тридцать с лишним человек, и я на них это же испробую. «Да что Вы ссылаетесь на какое-то Евангелие, это любой может написать. Да мало ли, кто и где что-то пишет». Каждый раз я открываю Новый Завет и произношу название книги, номер главы и стиха. На другой день они уже меня не перебивают. Я открываю Слово Божие, и они уже ждут, когда я открою. На четвёртый день спрашивают: «Как там у тебя написано?» Прошла всего одна неделя, и отношение к Слову Божию уже изменилось. Все до единого в камере были покорены Евангельским Словом. Они, может быть, не станут верующими, о многих я больше никогда и ничего не узнаю и мне не дано проследить их путь и результаты посева, потому что я на этапе. Но теперь авторитетом для них является уже Евангелие, и они будут его искать, желая узнать , что именно говорит Бог. Какой-то спор возникнет, и они спрашивают: «А в Библии про это что-нибудь есть?» Люди ходили в храм десятки лет, и у них не возник даже вопрос относительно авторитета Божьего Слова, Божией мудрости. Люди обращаются за мудростью к людям. Какое может быть единство, какая перестройка, какое движение, духовное возрождение, на чём оно основано, когда дух человеческий ищет противного Духу? У человека родственность, небесность должны звучать в душе. Душа по природе христианка, как говорит Тертуллиан, по природе райской, и дайте её природное. Есть такой рассказ: «У одинокой матери цыгане похитили ребенка; горю её не было конца. Трехлетняя девочка была её надеждой, она скрашивала её одиночество. Через пять лет случилось следующее. Прибежавшая с базара соседка и выпалила: «Я видела твою Настю у цыган, которые проезжают через город». Табор был остановлен, дело передали в суд. Никакого анализа крови тогда ещё не придумали, и судья вынес следующее решение: отдать ребёнка её действительной матери на месяц и если ребёнок не признает свою мать, то снова вернуть её цыганам. Мы можем только слабо представить мучения матери. Она накупила игрушек, она ни на минуту не отходила от своего сокровища. Но девочка время от времени спрашивала: «А когда мы пойдём к моей маме?» Для неё мамой была эта грязная цыганка. Наступил последний день. Мать находилась в другой комнате, а девочка меланхолично перебирала игрушки. Мать, захлебываясь слезами горькими, помолилась и запела колыбельную песню, которую она пела когда-то над колыбелью свой единственной, своего лазоревого цветочка и своей последней надежды... Она ещё не окончила петь, как девочка с криком «мама» бросилась к ней на шею».

Диавол похитил доверие людей к Богу, и люди забыли голос своего Отца Небесного. У каждого в душе этот голос Небесного Отца. Но заглушили его. За всё отвечают в первую очередь священники. Почему и на картинах, когда смотришь в Почаево, первые на цепи епископы идут в ад. «Вы убили веру в людях!» – я им всем говорю. «Вы убили голос Небесного Отца. Люди потеряли родину из-за вас и им всё равно, где быть: в Афганистане, в Америке или где. Они не хотят Родину иметь, они не знают о ней ничего. Они не знают Отца, вы убили у них Дорогого, Любимого. Это делается ежедневно это убийство совершается не где-то, а в храмах. Люди не знают Спасителя. Они знают одно: приди, исповедайся, соблюдай посты». Шелуху внешнюю только им дают. Само по себе это не шелуха, это очень важное всё, но оно ничем не является для безверия, только кожура одна, потому, что внутреннего ядра, веры истинной нет.

 Церковь-то когда давала все эти каноны, и тогда глубокий смысл всему придавался и напоминало о небесном. А когда без напоминания о небесном, это только сковывает, как латы Давида. 1Цар.17:39 - «И опоясался Давид мечом его сверх одежды и начал ходить, ибо не привык к такому вооружению; потом сказал Давид Саулу: я не могу ходить в этом, я не привык. И снял Давид все это с себя». Дайте пастушескую сумку и каких-то пять камней, я свалю этого Голиафа. Пробудите в людях пять чувств и посмотрите, что будет с Голиафом, который рыкает на весь мир. Вина священников столь велика, и Господь наказал Россию. Но есть ли возможность сегодня избежать наказания? Если пастыри не изменятся, то грядёт гнев ещё страшнее. По-другому быть просто не может. Из Вавилонского пленения люди стремились, они познавали Бога в плену, как говорит Златоуст, и в плену людям было несравненно лучше, чем дома... Наши священники сегодняшние, в подавляющем большинстве, условно называю 95%, они привыкли к этому сладкому плену. Сладкий сделался для них плен. Они небесного не знают, а по-земному всё сошлось, как они замыслили жить. Полностью совпало, и не надо никуда выходить на проповедь. Перестройка враждебна им. Духовное обновление может начаться, а оно им враждебно, оно им не нужно, поэтому всякое проявление жизни у дверей, у порога, опасно. Ересью им кажется всё, где касается копейки в их кармане, где теряется их авторитет. А у нас так. Кто бы ни приехал, пусть это будет баптист, мы собираем людей. Час, полтора мы выслушаем. Ни за одного человека своего мы не боимся. Я не хочу судить, а просто восстанавливаю факт. Как получилось так, что 20 лет отец Димитрий учит. Но когда он мне дал слово сказать перед своими духовными детьми в течение 20 минут, то за двадцать минут сразу общество его пополам расселось. «Игнатий, что ты наделал, ты рассыпал всё у меня». Я говорю: «Отец Димитрий, к Богу их вести надо, Ваш авторитет им просто мешает», – я с любовью ему это говорил. И после того он мне больше пяти минут никогда не давал. Если на божественном основании всё строится, то бояться не нужно беседы по слову Божию. Ну вот вы давайте, беседуйте, я любого отдам в любую ситуацию. Евангельская вера должна быть только православная вера. А тут только название одно – не знают Евангельской веры. Вчера с пятидесятницей поговорили, а она очень крепкая в своём заблуждении, два высших образования, привезли её из Питера на беседу, и после одной беседы она вышла, и Саша мне звонил - уже почти готова, ещё немного и можно было бы её крестить везти. У неё одно только: «Как будет выглядеть отступник от своей веры». Довода у неё ни одного нет. Надо Божественный меч обнажить, а он всегда блещущий. У православных же он заржавел и лежит ненужный.

 Православие сидит на сундуке с бриллиантами, закрытом и запечатанном, и священники-стражи берегут, как Кощей свою смерть, чтоб кто бы не открыл сокровища. Наш трагизм-то весь по сравнению с другими в том, что тех, кто должен нас из плена выводить, не подпускают и близко, и они день и ночь, как будто ходатайствуют, кричат, чтобы только бы не выйти нам из страшного плена. Они сроднились со всем этим, им не надо ничего. Они познались с теми идольскими жрецами вавилонскими и заботятся постоянно о том, чтобы никакой пророк Иеремия не восстал нигде, а иначе они его скинут в ров и никакого евнуха они уже туда не подпустят, чтобы тот не вытащил пророка.

 Не знаю, как это вам понятно, а мне понятно до смертельного ужаса. Как всё это страшно! И когда я говорю о том священникам, они совершенно не понимают, чего я хочу от них. Сразу же в лютой ярости кидаются на тебя, звонят в милицию, хватают и заботятся, чтобы тебя уже никогда на свободу не выпустили. Я от КГБ столько не терпел, как от священников за Евангельское слово. Поэтому стою за принцип – возвращаюсь к Слову Божию, – всегда говорить чистое Евангельское слово с указанием главы и стиха. А потом уж разъяснить по толкованию святых отцов. Шестой вселенский собор, 19-е правило намертво запрещает толковать Священное Писание вопреки учению Церкви. А чтобы не толковать иначе, нужно знать истинное толкование, а для этого не спи долго, начинай заниматься. Земной наш университет ничто по сравнению с тем, что Бог Сам откроет за такие же годы обучения у Библии. Но надо всё начинать и заканчивать молитвой. Вставать нужно рано, без 20 минут в пять утра и пока ум не охвачен утром житейской суетой, приложись к Евангелию. Нас к этому не приучают. У нас в детском лагере каждое утро, как только помолились, сразу открываем Евангелие и прочтём главу и дадим разъяснение. Потом дети будут работать, играть. Если праздник, то там у нас есть лесок такой, они все рассядутся как птички по веткам на деревьях, а мы читаем им Слово Божие и объясняем. И раз в неделю – демократический суд. Детей спрашиваю, кто чем не доволен, какие претензии есть, давайте разберём при детях. И дети говорят и знают, что им за это ничего не будет. В данный момент ничего не будет, это не будет вам считаться как за нарушение. Ребёнка нужно приучить к институту справедливости. И не только укоризна из Слова Божия за проступок. Допустим, один другого обозвал дураком.

 У нас есть физическое наказание для нарушителей. Всегда с собой сетка-авоська. Я его накажу за это слово и разъясню: Мф.5:22 – «А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной». Так Христос говорит. Это не просто слово «дурак». Значит, нет ума, и на уровень скотины низводишь брата. Ладно ли это? И ребёнок всегда понимает, что здесь суд Евангельский. Он нарушил заповедь, огорчил Христа и ребёнку надо начинать то показывать. Не накормил кошку. Как я его могу наказать? «Бог мог тебя сотворить котёнком? Ладно ли было бы, если за тобой ухаживал такой же, как ты? Благодари Бога, что ты человеком сотворён». Идём мы по степи. «Дети, посмотрите, какие облака кучерявые, красиво-то как! А где-то кто-то сидит в тюрьме, даже и виновный пусть, но он ничего этого не видит. Склоним колени». Встали все на колени, своими словами помолились. Вот они, кирпичики в фундамент живой веры, ненатуженной. И так на каждом шагу. Видим пьяницу, матерится человек. Отошли. «Смотрите, ты точно таким будешь, если не будешь веровать в Бога. Другого пути нет без Бога. Только вера в Бога может освободить от греха. И мы ничем не лучше других, мы много слушаем из Слова Божия, а как мы поступаем? Мы хуже этого пьяницы». Вот ребёнок всё время это должен слышать постоянно». Мы вас зовём на лето к себе, всех кто пожелает.

Валентина Романовна: Дал бы Бог, как хорошо было бы.

Зоя Крахм.: Мне рассказывал один духовный человек, священнослужитель Церкви. Рассказывал он в храме, и он точно это знает, потому что он разговаривал с теми людьми, которые доподлинно это знают, и участвовали в этом. О том, что мощи преподобного Серафима есть, они в России, но они спрятаны, и монахи Новодивеевского монастыря, которые спрятали эти мощи, при каких обстоятельствах, передают друг другу сведения о том месте, где они покоятся. Когда приехали красноармейцы увозить мощи преподобного Серафима, они положили на телегу его мощи вместе с ракой или свалили в другое место, я не знаю, в какой форме это было сделано, это было на телеге, и они поехали и возвращались обратно. Но монахини тайные, которые там были, они знали об этом. Они жили недалеко от постоялого двора, где нужно было остановиться этому обозу, и военные зашли к ним, монахини их пригласили, и они их очень сильно угостили спиртным. Воины выпили, была метель, и они уговорили их, оставайтесь у нас ночевать. Когда те заснули, монашки вынули мощи святого, положили туда землю, и потом захоронили, эти мощи. И это ему рассказывала та женщина, и показывала место, где они покоятся. Я поверила в это. И попутно расскажу один замечательный случай. Тоже мне рассказала одна женщина, которая была очевидицей этого. Она познакомилась в храме в Москве с какой-то пожилой женщиной. Та говорит: приходите ко мне в гости. Однажды она настолько доверилась им, что зашла в такую комнатку тайную, как иногда в московских квартирах делали гардеробные. А там был храм. И там были святыни преподобного Серафима Саровского. И кроме того там лежал очень красивый ковёр свёрнутый, который она мне показала; этот ковёр сплели или связали монашествующие. Преподобный Серафим сказал о том, что он придёт на землю, спустится – такое пророчество было. Помните, такое время было? И вот они для его ноженек сделали этот ковёр. Этот ковёр был необычайной небесной красоты – так об этом она мне рассказывала. Так живёт память о преподобном Серафиме. И.Т.: Напоминает житие святого Феодота. Точно так же напоил вином воинов, и воины уснули, он на осла положил тело казнённого, а осёл хорошо знал дорогу домой, и он отправил его, и осёл ушёл, а сам лёг спать. Утром воины встали, его проводили, он ушёл, и те ничего не видели. Поискал осла, осла нигде нет. «Куда-то ушёл у меня осёл», - пойду, поищу. Теперь, если коснётся, чтобы быть и видеть в этом месте, надо, не просто поверить, а всегда и проверить. Иначе, если мы будем доверчивыми, то можем этим доверием натворить и не то. Было свидетельство, что Анастасия, царская дочь, где-то живая. Да мало ли таких авантюристок было! Об Иоанне Кронштадтском такое пишут ныне, что его вызвали причащать на дому, а потом избили его именно масоны. Но в самой пространной его биографии, которую я начитал и издал на три плёнки, нигде нет про то избиение ни одного слова. Я к сведению принял, как священный синод говорит. Я услышал, но утверждать на 100% этого не могу. Нельзя утверждать ничего. Для себя сделал вывод, когда меня терзали в первый раз кагэбисты при аресте, что если всякая ложь от дьявола, а если что-то не так, а я буду утверждать, и готов ли за утверждаемою мною умирать сейчас? О, нет! И я помаленьку, помаленьку от этой пропасти начал отползать: «Хочу оставить одно Евангелие, в чём я на 100 %уверен». Меня они в 80-м году крепко к этому приучили. Уверен ли, что именно так, что именно столько-то? Нет, не уверен. И я думаю, что в вечности разницы никакой нет, политический деятель был или спортсмен хороший - кем я предстану перед Богом? Ни переиграть, ни переменить ничего уже мне не дано будет. О, душа, взвешивай каждое слово, ибо за каждое слово человек даст отчёт в День Суда. Вот ипэховцы (подпольные, истинно православные христиане) причащаются у себя. Но люди стали замечать, что просфоры даются как будто новые. Оказалось, что они от старых просфор добавляли, перепекали, и в конце всё оказалось фальшью. Да и фальшь-то не простая. Люди-то верили, причащались, думали, что тут истинное причастие. И куда эти души ушли, а как за них отвечать теперь? Когда я им всё это разъяснил, то некоторые сразу начали от них отходить. Рано или поздно где-то когда-то ложь обнаружится. А ежели и не так, то правда всё равно воссияет в вечности.

 З.К.: Мы живём по канонам якобы Константиновской эпохи, когда не было гонений, и Церковь тем не менее за 70 лет не участвовала ни в каком каноническом творчестве, ни в каком экклезиологическом творчестве, наша Церковь. Если она участвовала, то она придумывала всякие мирологии никодимовские, суперикумены питеримовские и прочие, в общем еретические икумены. Дело в том, что когда Церковь вступает в новый период исторического бытия своего, то она должна и так всегда было, сообразно с какими-то в общем обстоятельствами исторического плана, в частности, когда начинаются гонения на Церковь или когда было прекращено гонение, возникло монашество, как Вы правильно сказали, как протест против обмирщения. Так же когда Церкви не столько угрожает обмирщение, сколько угрожает гонение, причём гонение различного плана, гонения кровавые, гонения физические, гонения духовные, то Церковь как бы не то, что перестраивается, но Церковь даёт новый всплеск канонического творчества. Это неизбежно, так всегда сопровождалось. Она немедленно реагировала на ереси. Борьба с ересями, может быть, шла целый век, как мы знаем с тем же самым арианством. Реагировала в числе каких-то святителей, мирян, монахов и так далее. Шла борьба против ереси. Вся история Церкви связана с тем, что она реагирует на свою жизнь. Так вот мы попали в такую бездну лжи со стороны Церкви, потому что наша Церковь, парализованная сергианством, не смогла откликнуться на те гонения, которые она стала переживать, и не отразила в своих каналах. Она живёт по канонам того мирного времени, которое давным-давно для неё прекратилось. По канонам 19-го века Русской Церкви, по канонам той самой мирной эпохи. Поэтому зашёл разговор о том, что пришло ныне время, когда нужно заниматься экклесиологическими проблемами, но как? Сергианство этими проблемами не может заниматься, потому что, судя по тому, как и что они выпускают сейчас, о чём они говорят, мы видим ясно, что они полностью довольны собой, у них всё абсолютно в полном порядке, они абсолютно каноничны и даже более того, они, наоборот, герои, потому что спасли Церковь от гонений. И потому возник такой вопрос: кто может включиться в эту экклесиологическую (законотворческую) работу? Мы сами, здесь, нашими силами, миряне, не можем этим заниматься. Миряне, как мы знаем из истории Церкви, участвовали на соборах. Порой миряне и простые, в общем, верующие побеждали епископов. Так что это жизнь Церкви, а в Церкви все равны перед Богом и каждый может бороться за истину. Но, поскольку христианство - это мировое вероисповедание, то нас не могут стеснить ни границы, ни межконфессиональные распри между православными.

 И если у православных есть желание разбирать эту нашу ситуацию, то было бы очень важно. Когда мы думали, чтобы собрать какой-то, предположим, семинар международный или в какой другой форме, можете ли вы согласиться с этой идеей, добавить её, представить каких-то людей или самим участвовать в этой подготовке, собеседовании? Мне сказали, что Сербская Церковь богата богословами. И эта Церковь сейчас достаточно высоко богословски развивается, и она может пригласить за свой стол различных православных мыслителей и богословов. У меня не нашлось возможности, когда я была за границей, и я как-то задавала вопросы, но мне на них не отвечали. Я думаю, что это одна из самых важнейших тем, от которых зависит наше возвращение к началу. Мне очень близка, Игнатий Тихонович, вот эта Ваша мысль, я всё время говорю о возвращении к началу. Для меня первохристианская Церковь – деяния Апостолов, послание апостолов, это и есть откровение о Церкви, которая неизменна, неистребима и не может быть нарушена никакими историческими условиями. Только там мы можем найти настоящее творчество. К нему и надо возвращаться. Исторические наслоения, которые уже стали вредоносными для Церкви, каноническая заскорузлость, каноническая сумятица привела нас к печальному положению. Так вот не хотите ли и Вы поставить этот вопрос, чтобы тоже как-то начались поиски этих решений?

 Феликс Григ.: Но это нормальное чувство достоинства у русского человека, у православного человека и оно должно быть у нас, у нашей Церкви, в конце концов.

З.К.: Может быть, это моя слабость, дружба, которая замешана на корыстных интересах, такая духовная дружба. Я очень ею дорожу. У меня очень мало таких людей. Мне так Бог не давал. Я больше склонна к такому одиночеству, потому что у меня, может, слишком высокие требования к людям и, может быть, к сожалению, мало и к себе, но так получается, что мне трудновато; бывают такие ситуации. И вот эти люди, с которыми мне пришлось побыть какое-то время и я увидела в них действительно чистое горение, любовь к России, служению России до последнего, понимаете. Они очень больны, они старые, они тратят много сил, денег на это всё, они готовы. Но только потому, что они отказались от каких-то, в общем, установок, которые в то время существовали в этой юрисдикции, они оказались, в общем уже под осуждением. И поэтому мне пришлось трудновато. Я пережила какие-то нарекания и потери. Вот то, что я рассказывала там, в Мюнхене, в общем, всё в связи с этим. Поэтому важно, конечно, встреча с владыкой, потому что он очень высокого духовного, как мне представляется, образа мыслей, жизни человек и тоже горячо любящий Россию. Он очень хорошо относится к этим людям, которых я вам покажу сейчас на фотографии, его и тех людей. Я сразу начала думать, как мне быть. И те, и другие были бы вам рады, но я не хочу вас подвергать тем сложностям, которые пережила я в связи с тем, что там существуют такие отношения. И одна близкая мне женщина, хозяйка дома, в котором я жила, говорит, что Вы как палкой осиное гнездо разворачиваете; где Вы начинаете говорить, так вылезают какие-то вещи, понимаете. Я выступила в монастыре, и когда мне задали дважды вот этот вопрос, то пришлось говорить очень резко. Я, конечно, в общем, оказалась не угодной им. Так же, как и оказалась очень многим не угодна, написав свою статью «Горькие плоды сладкого плена». Я терпела очень многие укоры. Ко мне недавно приезжала одна женщина, они иконописью занимается. И она мне сказала, что останавливалась у одного священника, родственник того моего духовника, который отказался приехать ко мне в ссылку, с которым я, конечно, разорвала отношения. И этот родственник ей сказал: «Ну есть некоторые люди, которые хотели креститься, но после того, как они прочли её работы, они отказались». То есть меня обвиняют в том, что я совершила какой-то соблазн для кого-то, понимаете. Так что я очень часто несу тяжёлые духовные потери, когда занимаюсь этими проблемами. Мне очень трудно потом отмаливаться. Это очень долгие мучительные разговоры с Богом. И только когда мне приходят какие-то утешения, я так обрадовалась, когда мне Игнатий Тихонович прислал письмо – это моя поддержка, это как будто бы был ответ на мои молитвы. Потому что я всё время, и дома бывает, что меня не понимают и всё время возникают эти вопросы: а как же так, а как же вот другие, а как быть и не быть соблазном для своих домашних, для своих детей?

 И.Т.: Я хотел сказать немного о дружбе. Мне в жизни часто приходилось терять друзей, если можно их назвать друзьями. Вот расстаёмся мы по-хорошему. Я смотрю на человека и стараюсь запомнить его черты, это может быть в последний раз. «Мы, – спрашиваю, – по-хорошему расстались? Ничего ты на меня не имеешь?» - «Нет». И вот в течение трёх-четырёх месяцев, а может и года, мы не встречались. Не пишет. Встречаемся, и вижу, что он уже совсем не тот. Мы не встречались это время, мы друг про друга не говорили, ничего не слышали. Что случилось? А вот кто-то что-то сказал. Но разве же можно дружбу так ценить? Я же при расставании сказал, что будут всякие искушения, соблазны, кто-то что-то будет говорить плохое, но имей мужество не через окно влезь, через двери. Постучись ко мне в любое время дня и ночи, и я тебе открою. Уже обняться нам нельзя будет, ты не хочешь, но выскажи мне всё то, что ты имеешь против меня. Я ничего не прошу, кроме открытого высказывания моих недостатков. Я - такой же человек. Я - грешник. Я - самый последний грешник, но я хочу спастись, поэтому ты выскажи мне. Ты вдруг узнал обо мне, чего я не вижу, ибо свою походку трудно заметить. Молчит. Ничего не скажет, и всё-таки расстались, и так у меня было неоднократно. И если бы просто, обыкновенный человек, но тот, которого любил, и тот, который к тебе ходил, пороги твои истирал. И вдруг расстались, как будто никогда ничего не было. Что случилось? Смущённо прячет взгляд: «Ничего не было, всё нормально». Но ведь явно же, что погас светильник. Мы же так любили друг друга, спешили последним поделиться и лучшее всё между нами было. Кто-то что-то, значит, сказал. Я же предупреждал тебя, брат, что будет это. Да я и не настаиваю на вечную дружбу, раз она оказалась невозможной. Но выскажи в глаза при расставании. Это же самое, Зоя Александровна, я говорю и  Вам. И Вам, Феликс Григорьевич, когда только коснётся дела расставания, что-то услышал, где-то, то мужественно высказать всё в письменном виде или при встрече. Вот то и то нам не подходит, мы оказались разные, с первых встреч не допоняли, а когда беседовали и встречались, оказалось, что недоговорённость оказалась фальшью, монета оказалась не та. То есть уметь расстаться по-порядочному. И после этого, чтобы хотя бы в памяти сталось вот это чувство порядочности расставания и до смерти своей могли молиться друг за друга.

З.К.: Для меня этот вопрос кардинальный в жизни моей с людьми, потому что я очень бываю подчас резка, очень нетерпима, не могу делить свою жизнь на жизнь со Христом и на жизнь с миром. Мне это очень тяжело. Меня мир ранит и меня он бьёт, понимаете. Я как бы, защищаясь от него, порой слишком много требую от людей. Конечно, нужно требовать от себя. Но мой духовный опыт подсказывает, что я должна быть как много больше с Богом, и как можно меньше с людьми. У меня совершенно другой опыт, чем у Вас. Поэтому меня очень люди ранят, меня ужасно ранят ложь, неправда, актёрство, лицемерие. Это то, чего я стараюсь в себе не иметь, но зато, когда, в общем, я говорю это, то, требуя от других, вызываю, в общем, неприятие. Наши пути с Феликсом Григорьевичем крестились поздно, у нас было очень много друзей. Мы писатели были в той жизни, и он сейчас занимается больше писательской деятельностью, чем такой, в общем, проповеднической, или вообще мало пишет о Церкви. Кстати, пишет в основном прозу. У нас были друзья, писатели... Как только мы пришли ко Христу, нас все оставили, нас оговорили, ну, это, как полагается. Нас обвинили в чём только можно. От нас все ушли, над нами смеялись. Когда мы сели (посадили в тюрьму), к нам почти никто из наших ближних раньше друзей не приходил и не помог ничем. Нам Бог посылал помощь от совершенно незнакомых людей. От невиданных, от незнаемых. И когда я была в тюрьме, я сразу поняла, что меня никто не будет защищать. Он меня сначала защищал, а я уже не могла в ссылке его защищать. Ему Бог поставил других людей, которые его защищали. Я знала, я говорила, что я хуже всех, что я вообще ничего не достойна, меня должны все забыть, потому что я испытала такую богооставленность, а потом я испытала такое отвращение к себе, ненависть к себе. Я знала, что я ничтожество, что вся моя жизнь – это был ужас и кошмар. И пока я это всё не осознала и до сих пор у меня осталось это ощущение, я считаю, что я не достойна никаких, в общем, ни наград, ни поощрений, ничего. Это просто случайность, если я что-то получаю на самом деле. В то же время у меня живёт такое же чувство требовательности к другим. И это, конечно, потому, что я ещё не дошла до такой жертвенности, когда я могла бы себя бросить как жертву людям. Я не могла. Или это духовный эгоизм, я не знаю. Вот мне очень важно от Вас услышать, как Вы относитесь к этим проблемам. Как я вижу, как я с Вами поговорила два дня, и я поняла, что у Вас особый дар. Особый дар расточения. Вы себя не боитесь расточать, потому что в этом расточении Вы обретаете богатство. Я же – наоборот. Мне не приходится так счастливо проводить это время, которое я провожу с Вами. И у меня никто не спрашивает, о чём Вы спрашиваете. Я живу среди людей, которые не хотят знать то, что я хочу сказать. И поэтому я могу только на светском уровне знать. Я не могу на этом уровне разговаривать, мне это не интересно, меня это не оживляет. Поэтому я, может быть, произвожу впечатление такого угрюмого человека, который рвётся закрыться в своей комнате, сидеть и молчать, пытаться разговаривать с Богом, потому что после тюрьмы у меня выработалась одна такая любовь. Я люблю сидеть в темноте, оставаться одна.

 Когда я прошла ссылки, этот бесконечный электрический свет в этих тюрьмах, невозможность молиться. Я училась молиться до тюрьмы. Я училась молиться в тюрьме. И не могу сказать, что я сейчас научилась молиться. Но я училась непрестанно молиться в тюрьме. Это было невозможно, это было страшно. Можно было сойти с ума. Так же, как в ссылке. Настолько я защиту Матери Божией чувствовала, что я осталась жива в этих условиях, и молитва мне всегда помогала. И у меня осталось чувство одно – поскорей выключить свет и остаться одной в темноте, закрыть глаза и меня нет. Вы, я вижу, живёте, так сказать, как бы на проходе. Мимо Вас идут люди, люди, люди. Я, наверное, на много более слабый духовно человек. Я так не могу. Может быть, если бы мне пришлось иметь такой дар, как у Вас, так много, в общем, помогать людям Словом Божиим, то я бы смогла, но я этого не имею, у меня совсем другое. Может быть, потому что я пишу. Я пишу, но я сейчас уже тоже тягощусь этим писательством, потому что неизменно рождается гордыня, конечно. Она рождается, и её надо побеждать. Потом вырождается страх Божий. А вдруг я кому-то наношу ущерб, вдруг принесу кому-то эту страшную духовную потерю?!

 И.Т.: Я о себе не всё рассказал, поэтому тут, может быть, полезно будет пояснение небольшое внести. Прежде чем выйти сейчас, как, например, перед воинскими частями, я рассказывал в милиции, в школах. Сейчас пригласили на серию передач по телевидению выступить с 20 февраля. Но до этого я несколько лет жил в самом настоящем затворе. И я иногда удаляюсь, допустим, когда начитываю, и меня замыкают снаружи на ключ, и я сижу закрытый. И окно единственное бывает матрасами и одеялами завешаю полностью. Как бы студия, в которой я вёл запись. Когда приходило время поесть, то я находил у двери, кто-то открыл, поставил или это какой-то сестре поручили или жена. Потихоньку двери открыли, баночку с супом поставили, а я их и не вижу. Я на улицу выхожу только утром, когда ещё все спят, и на следующее утро опять только выйду. И когда выхожу на работу. То есть у меня уединённого времени очень много. И то, что я сейчас вышел, а это теперь бывает часто, до этого я как бы набирал силы, где-то сидел, а потом вышел. И после каждой встречи, не знаю, как у других, но меня так тронуло отношение с Сашей Огородниковым, что всё время он был на людях, ему звонки, и он в том же состоянии и ныне находится. Я иногда чувствую полное истощение, и мне нужно куда-то удалиться. И куда бы люди ни звали в воскресенье, желаю уйти в лес, побыть там не кладбище, подумать об этой бренности. И на работе когда бываю, сторожу, много с собой книг наберу, выхожу в коридор, то так же свет чтобы был потушен, и оказывается это всё как бы одинаково. И здесь я в одиночестве помолюсь или просто хожу и размышляю о том, как это было, или пою «Аллилуия». Здесь начинаю как бы подсоединяться к тому Источнику, который дальше даёт силы. Так что вот этот мой выход в мир, беседы с сектантами, а их было не десятки, а, видимо, сотни со всеми течениями, то они бесследно для меня никогда не проходили. После каждой беседы я возвращаюськак бы опустошённый. И заново опять начинаю собирать помаленьку, помаленьку, а вот чтобы постоянно так быть на народе, говорить и ничего не чувствовать, что сила утекает, я не знаю, мне это совсем не понятно.

 З.К.: У нас с Феликсом Григорьевичем был друг духовный, который очень поддерживал нас как раз перед арестом. Потом он нас оставил. Он оставил меня, когда я была в ссылке, мне так было важно получить духовное руководство от кого-то. Он был человеком очень высокой духовной жизни, как мне казалось. Может, этот случай будет важно понять, потому что когда я была в тюрьме и мне было так тяжело и я поняла, что, несмотря на то, что я собрала десять «Надежд» (выпускала сборники под таким названием), и это были книги, в которых были аскетика, проповедь духовная, ну разные,ы как я уже говорила, духовный возраст, но это было такое – чистая вода православия. Вот Вы меня как-то спрашивали, откуда это возникло, как можно было, прикоснувшись к этому сокровищю, не увидеть грех измены Христу в Церкви. Это было невероятно, там самые разные пласты жизни. Я должна была с этим столкнуться, это «Надежда» меня туда привела, эти тексты. И тем не менее, оказавшись в тюрьме, я написала тюремные записки и в них у меня есть глава, которая называлась «Ветхозаветная вера». Я долго думала, почему я, которая так долго изучала православие, конечно, мало я изучала, потому что его нужно изучать всю жизнь и никогда не изучишь, как один сказал, христианство – это океан, это как ты можешь выпить? И почему я вдруг оказалась такой бессильной, такой немощной перед зверем, перед сатаной в этой тюрьме КГБ? Что случилось со мной? Я назвала это перекосом в сознании, эту неправду. Я хотела найти эту причину. И потом я поняла, что, я так объяснила себе, это была ветхозаветная вера. То есть вера, в которой веруют в обряды, в обычаи, в каноны. В ней не было богоприсутствия, вот этой встречи со Христом. Нужно было пойти в тюрьму, которую я считаю великой милостью Божией, чтоб, оказавшись в этой пустыне, в этой жажде, брошенной в никуда, вдруг ощутить божественную любовь, ощущение Его огня и Его любви. Это было для меня вавилонской печью своеобразной, потому что каждый, кто попадает в эти обстоятельства, конечно, переживает этот огонь. И вот это ощущение оставленности, я должна была его преодолеть. Я, конечно, мечтала и радовалась, что вот у меня будет ссылка и что я останусь одна, я устала от этих пересылок, от этого бесконечного мата, тюремного радио; матерятся женщины, ужасно рассказывают эти свои истории. Это было очень тяжело. И в этой обстановке, конечно, молиться было невероятно трудно. Молитву может дать только Бог. Человек может только стараться её получить. Он не может никакими упражнениями, никакими келейными правилами, ничем стяжать молитву. Молитва – это дар. И я мечтала, что я окажусь в такой обстановке одна, что наконец-то я погашу свет, останусь одна и не буду никого слышать. Так оно казалось. Но сначала, когда я отсиделась без света, я поняла, что мне нужна хоть какая-то помощь духовная. И вот я начала переписываться с этим человеком, о котором я говорила, но он ко мне не приехал. И духовник мой ко мне не приехал. И я осталась одна. И тот, и другой бросили и меня, и Феликса Григорьевича. И я вспомнила, что кто-то мне сказал: «У тебя были отношения не с ним, а с Христом». Сказал о разрывах, что бывают такие отношения, когда человек, когда тебя соединяет Христос с ним для того, потому что вы нужны друг другу. Но бывает, когда Христос разделяет. И вот тогда оказалось, что мы были разделены Христом. И когда он не приехал, ни тот, ни другой, я сначала гневалась, плакала, не могла понять, спрашивала у Бога. И вдруг однажды поняла, что какое это счастье, что он не приехал. Я не смогла бы с ним говорить. Я говорю: «Господи, благодарю Тебя, что ты не пустил его ко мне», - потому, что мы не смогли бы разговаривать. Насколько Бог участвует в каждой нашей встрече, в наших каких-то разговорах, как нужно беречь это. Вот иногда Феликс Григорьевич вспоминает нашего друга. Говорит, что я хотел бы с ним встретиться. Я себе уже не представляю, всё ушло. Это было другое, не то, что Вы рассказываете, но и такой случай бывает. Бывали ли у Вас такие?

 И.Т.: Всё, что Вы рассказали, всё точно так же. Но вот этой оставленности друзьями я не испытал. У меня было полное единение. Среди всех, которые были не предварительном следствии, одна только и нашлась, которая показывала и это видно, что со злобой говорила. Следователь устроил с ней очную ставку, и она от всего прежде сказанного ею отреклась, а на суде уже дала показания как есть. Все единодушно показали только одно – доброе отношение и стремление помочь тем, кто остался здесь. И приезжали, вокруг лагеря ходили, хотя им было это далеко, как матушке Анне Бурдиной. Я испытал совершенно другое – всеобщий восторг. Когда я выходил из машины или из зала суда, они цветами забрасывали меня. И когда я приходил в тюрьму, расположенность какая-то была у стражников, у охранников. Когда и у кого так было, чтобы охранники заходили в камеру, с заключёнными сидели? У меня было и такое – зайдут, сидят, слушают, беседуют. Или откроют камеру, и офицеры даже с других этажей соберутся и которые охраняют их там, дубаками называли их, и я им проповедую. В камере проповедую обычно полтора часа – Закон Божий преподавал им. Подносит однажды большой кусок сыра охранник, кладёт мне. Спрашиваю, что это такое? «Ну это за труды тебе, батюшка». Я испытал вот такое, а о чём Вы сейчас говорите, к этому хотелось добавить. Как только я переступил порог КПЗ, то сразу почти понял, что я умер. И не просто на себя напустил, а реально умер, и теперь я на Суде Божием. И вот с этой позиции началась у меня перестройка. Мне ничего не надо другого искать, я Евангелие знаю. Вот с этой позиции на всё и смотрел. Вы говорите, что православие, «Надежды» Вам помогли и в этом Ваше счастье. У меня же строилось на Евангелии, на непосредственном общении со Христом. И с первого дня, как только я обратился ко Христу, у меня на каждом шагу всё движение вымерялось этим. Зашёл в православную Церковь. Нет, это не по Евангелию. Нет, Христос учит не так! Библия – вот абсолютнейший авторитет и эталон, по которому я всё с тех пор и сверял. Новый знак, какой я в жизни после встречал, тот час и определял – не подходит, чужое, и я его пинал - это идольское, убери с дороги. Находил Христово, примерял: «это так!»

 Только после этого и другому показывал: «теперь идите, здесь не заминировано». Образно выразить так – для меня всё и во всём осталась фраза: «В мире есть одна книга – Библия, и одна Личность – Христос». И когда я понял, что я умер, и буквально сие понимал, что мне никогда не выйти, а внутри какое-то там мерцающее сознание подсказывало, ты не умер, ты счастливей всех умерших, потому что ты можешь покаяться, и вот это и будет действительность. На меня накатила такая виновность, такой дар слёз дал Господь, что мне трудно было даже разговаривать со следователем. Я плакал, и когда приезжал чин из КГБ- Ниулин Ю.М.,  то я говорю, что пришло время и мне нужно молиться. «А сколько будете молиться?». «Ну, полчаса». Он выходил, и меня одного в кабинете оставлял, где я становился на колени и молился. Они уже знали, получали данные обо мне. Я день разбивал примерно на пять частей: по часу у меня молитва, остальное – проповедь. И это ежедневно. У меня было как бы монашеское правило. Я в монастыре. Добром не хотел, а вот теперь ты – монах. Но монах не какой-то, а потусторонний. Смотри и кори себя! Я себя растерзывал по одной молекуле почти. И перед всеми такой виновный оказался. «Господи, дай мне родственников увидеть хотя бы издали и через стекло поклониться и попросить прощения, не надо мне с ними разговаривать». И нет человека, перед которым бы я не был виновен. Ведь мог бы помягче сказать. Эх ты, что ж ты делал? Потом даже стихотворение вот такое написал: «Толпятся дни, и пальцы тычут в грудь, и некуда мне совесть отвернуть».

На каждом шагу я видел тех, которых обидел. А больше всего – жену Надежду. Она себя так героически показала. Приехала к лагерю, какой-то кран наняла и по стреле забралась, он поднял её выше зоны, чтоб ей меня увидеть. Прибежали зэки, и она им показывает, крестится – а там же казахи. На стреле крана канаты-тросы, и она там среди них, на верху. Они прибежали в промзону. Она перекрестилась, и они сразу поняли: «иди тебя там женщина зовёт». Я прибежал, а она не дождалась, кричат охранники и стрелу опустили на землю. И сколько раз она вокруг тюрьмы ходила. И там, на прогулочной я наклонился к отверстию, куда вода стекает, и дважды было, что я её увидел. И сделал знак, майку снял, наклонился, где плевки-то и крест сотворил. И она поняла, что я её вижу. И я считал, что я прощён и теперь мне будет легче. Всюду я чувствовал свою виновность. Господи, а если бы я умер, да какое же счастье, я счастливей всех на земле, что я в тюрьме. Лучшее время моей жизни то, когда я был на операционном столе и после в тюрьме. А те люди, которые тонут сейчас, как им тяжело, хотели ли бы они со мной в камере поменяться сейчас? С удовольствием. Кто-то замерзает. Хотел бы он со мной поменяться? А я лежу в тепле. Как бы ни трудно, но всё-таки я живой здесь, могу молиться. А люди не знают Бога, им тяжело. И мне тяжело, что нет единомышленников. И я во всех рассуждениях находил, что я самый счастливый человек. И от этого делалось мне хорошо. Мои переживания как бы из потустороннего взвешивания. И я нашёл, что тюрьма для меня было одним из самых счастливых времён моей жизни.

 Ф.Г.: Заметили, что в болгарском языке, например, слово «килия» означает и келия монашеская, и камера тюремная.

 З.К.: Да, да, да, я даже написала первое письмо: «Это мой монастырь». Но теперь я немножко рассказу о святой земле. Меня арестовали в день святой равноапостольной Марии Магдалины. И так случилось, что первый зов оттуда, со святой земли я получила из монастыря святой равноапостольной Марии Магдалины. Эта женщина, которую вы видели сегодня, Оля, это бывшая жена поэта Булата Окуджавы. Я её специально так не представила, чтобы её не смущать. Они с Булатом поехали на гастроли в Израиль, а она обратилась к вере, когда они дружили ещё в той жизни, когда я ещё тоже не была верующей, мы вместе с Булатом работали в литературной газете. И когда они поженились, мы с ней подружились. Потом нас жизнь развела. И когда я уже стала христианкой, я её очень обращала к вере, хотя она крещена в детстве, но она не шла к вере, а потом, когда я уже сидела, она обратилась. Она мне писала такие коротенькие письма, посылала посылки в ссылку, и когда я приехала, она уже в общем, как говорится, пришвартовалась к одному приходу, вот к этому, и с ними она пытается спасаться. Так вот она поехала на святую землю и привозит мне оттуда маленькую иконку от игуменьи Феодосии, которая, оказывается, знает о нас, они там читали «Надежду», и она мне присылает свои работы или работы какой-то из монахинь, такую маленькую иконку. Потом, если захотите, я её покажу. Она с таким восторгом рассказывает, как она была в этом монастыре, и про всё. И в следующий раз едет матушка отца Георгия Эдельштейна, и я ей говорю: «Там есть православный монастырь, пойдите к игуменье Феодосии, передайте от меня письмо, чётки я им послала и свечу отсюда. И скажите, может быть, мы когда-нибудь увидимся или мне туда поехать. Она уезжает, и мы узнаём, что игуменья Феодосия скончалась. Я понимаю, что это всё пустое, она скончалась и мечта не осуществится. И вдруг я получаю оттуда от их послушницы открытку, и она мне пишет: «Вот приехала Аня, передала от Вас, а матушки Феодосии уже нет в живых, но мы вас всех здесь ждём в Гефсимании». Когда я прочитала эти строки, моё сердце забилось с невероятной силой. Я даже не знаю, это было даже какой-то толчок в сердце. Это было для меня тем, что казалось невозможным. Но тем не менее матушка говорит, что у них есть прихожане, которые живут в Израиле – они евреи. Он еврей, она полуеврейка, по-моему, это те, которые в 1974 году эмигрировали, и они погибали там. Он погибал, жить уже не хотел, и вдруг счастье – он попал в Гефсиманский монастырь. Его крестили, он стал православным. И это стало их домом.

 Поскольку все монахини там не могут прислать приглашения, потому что они не граждане этого государства, то они нашли вот этих – Сашу, который мне присылает письмо. Попросили его. Он мне сделал приглашение как брат. Он приезжает сюда в Москву, потому, что у него здесь мама, и он говорит: «Вас приглашают в монастырь, они вам купят билет туда и обратно, только не отсюда». Я уже собралась ехать в Европу, а к ним уже из Европы. Но я уже тогда думала, что этого не будет. Мало ли что, купят, да и не удобно. Так же, как у Игнатия: да с какой стати, я не достоин, это стоит доллары, зачем это всё, простите, я не буду. И когда я приехала в Париж, то жила у этих людей под Парижем, там был монастырь, в который мы ходили, это другой монастырь Константинопольского патриархата. Позвонил владыка, и я ему сказала, что вот такая-то такая -то и через несколько дней, а я там пожила всего несколько дней, и мне взяли билет туда и обратно. И вот я приезжаю на святую землю.

 Сначала я решила, что я не могу ничего вспоминать. Я пробыла там десять дней и поняла, что я ничего вспоминать не могу, это вспомнить невозможно и рассказать об этом невозможно, потому что я находилась в таком состоянии, в каком находится душа, когда она молится. Душа молится, отмолилась, и она уже не помнит, какой она была, потому, что она уже вышла из молитвы. Это было состояние прикосновения к тому бытию, которое моя душа должна была знать. Она должна это знать, это было ей присуще. Но она настолько грешная и настолько ничтожная, и настолько огрубевшая и плотяная, что она не может жить в этой жизни. Но это жизнь, которая присуща каждому сознательному христианину. Симеон новый Богослов – я очень люблю этого святого и часто его читала раньше, – у него есть центральная мысль, что христианин должен быть сознателен, он должен осознанно верить в то, что он получает. То есть у него даже есть такая молитва: «Дай мне сознательно знать Тебя». То есть не подсознательно. Так вот мы очень часто знаем подсознательно. Говорят, что душа – христианка. Есть некоторые состояния души. И самое, думаю, желанное для меня, когда душа осознанно, когда она знает, что вот здесь в сердце моём – Христос. Он это знает со знанием. Не только чувством духовным, не только духом, но знает это сознанием. Есть сознание и подсознание. Подсознание гораздо богаче, но оно и опасней, потому что как кто-то из святых говорил, может, Вы знаете о том, что море, полное гадов. Я забыла эту строчку, но я её вспоминаю. Кто-то сказал, что это трактуется как змей, который должен ругательствовать тебе. Кто-то из святых объяснял, что это есть подсознание наше. Что там есть постоянные гады и там идёт та самая борьба, о которой говорил Пимен Великий: «Спустись в сердце своё и сотвори брань с сатаной». Так вот душа моя была настолько непросветлённой в то время, зажатой. Потому что кроме того, что я попала в чужой мир, я такая вообще немощная, старая, с больными ногами, вообще ничего нестоящая, и вдруг оказалась в этом каком-то сумасшедшем мире, мне не знакомом. Я не знаю языков, я не умею двигаться и вообще у всех в зависимости, и вдруг я брошена в этот мир. Они очень хорошо меня встретили. Я считала, что я не достойна такой встречи, и это положило на меня какое-то обязательство. И я была зажата. И поэтому я сама, как оказалось, потом у меня такая странность, я не умею видеть внешний мир, я очень плохо ориентируюсь. Это доходит иногда до болезненного состояния, и никогда не могу заметить, даже в комнате, в которой я нахожусь, как у меня всё расположено в ней. Я говорю, ты помнишь, какая у меня люстра? Или ты помнишь, какое у меня было платье? Я не помню. Я не помню улиц, по которым я хожу, потому что я погружена в какую то другую жизнь, наверное. Я не могла внешне видеть то, что я могла видеть.

 Но оказалось, что душа моя запоминала. И наступило такое время, когда уже я вернулась сюда, когда я могла вспомнить те вещи, которые я могла вместить. Всё вместить не смогла, у меня не было такого вместилища, чтобы вместить всё, что мне показали. Начальник миссии, который меня принимал, а я была первой паломницей из Советского союза, никакого звания не имеющая. То есть обычно туда архиереи приезжают. Паломники из-за рубежа ездят группами, их возят специальные гиды, или архиереи с ними ездят. Был такой архиепископ Мефодий, который организовывал поездки по святой земле. У него есть специальные путеводители, и он ездил очень долгие годы, он об этом писал. Он выпускал такой журнал «Вечное» очень долго. Он принадлежал Константинопольскому экзархату парижскому. Мне дали справочники этого Мифодия, но в справочниках я тоже ничего не могла понять, потому что там написаны все географические подробности. И я тогда сказала этому отцу Алексею: «Батюшка, Вы сами составьте маршрут». Потому что я была одна, это была не группа. «Что Вы можете, Вы мне покажите, я полагаюсь полностью на Вас». И он сказал: «Хорошо». Во-первых, я приехала сразу в Вознесенский монастырь. Когда самолёт в Тель-Авиве опустился, я, не зная языка, не знала как мне, в общем-то, пойти, где что, пыталась с кем-то говорить, но там по-русски никто не говорит. Потом, оказалось, что какой-то человек говорит по-русски, и я спросила, а где же здесь встречающие, почему-то я никого не вижу. Он говорит: «Это в следующем зале». И когда я выходила уже со своими вещами, которые проверили после пограничников, то я увидела двух или трёх монахинь. И я поняла, что они ждут меня, у них был плакат в руках, с надписью «Зоя Крахмальникова». Это были две игуменьи двух монастырей. Один монастырь вот этой святой равноапостольной Марии Магдалины в Гефсиманиии, а один монастырь на Елеоне – Вознесенский. И одна монахиня – шофёр, она села за руль. Эта машина была монастырская, меня посадили, и мы поехали. Всю дорогу я молчала. Это был знойный город, знойный Израиль, хотя это был конец сентября, но была жара, была такая тёмная ночь, и меня везли сначала по Тель-Авиву, потом в Иерусалим, и вдруг мы наконец оказались в монастыре. Мы поужинали, и я очень смущалась, мне было очень трудно с ними разговаривать. На утро они сказали, что завтра день Харитона Исповедника, и они поедут к его пещерам. «Вы поедете с нами?» Я сказала: «Конечно». Вот тогда мы и поехали. Это была пустыня, в которой было очень много камней. И я поняла, почему побивали пророков камнями. Вся земля из камней, как будто бы Бог сотворил камни, чтобы ими расправлялись с Его слугами или с грешниками, напротив. Вот в этой пустыне мы остановились и увидели в скалах такие отверстия, в которых жили подвижники и святой Харитон Исповедник. Остались только какие-то развалины от того места, где он жил. Но там бил поток, поток чистой воды, которая была изведена его молитвой. И вот там, где была вода, по ходу её  очень быстрого движения, это чистые воды, росли деревья в этой пустыне. Мы помыли ноги в этой воде. И тогда я познакомилась с этим начальником мессии. Он служил молебен в этой пустыне. В это время пришли греки православные, которые тоже служили молебен Харитона. Потом пришли такие красивые молодые девушки в таких подрясниках серых, потому что там жарко. Каждый из них пришёл поклониться святому Харитону. Это был первый день. Потом после обеда, когда кончилось богослужение, я ему сказала: «Я очень хочу в Гефсиманию, потому что я связана очень духовно с Марией Магдалиной – она мне очень помогала, она была моей покровительницей и сейчас, и всегда».

А во-вторых, там мощи преподобной мученицы Елизаветы и преподобной мученицы Варвары, этой великой княгини и её инокини. Там покоятся их мощи, которые были извлечены из шахты, когда их убили. И я молилась им тоже, чтобы попасть на эту землю. Я почитаю обеих этих святых и преклоняюсь перед их подвигами, и она для меня очень дорога, и мне бы очень хотелось туда попасть. И я стала ему говорить: «Давайте туда пойдём!» Он говорит: «Подождите». Потом он мне сказал: «Мы поселили Вас на Елеоне, потому что здесь лёгкий, вознесенский дух и здесь легко дышится». И он оказался прав, потому что только за сутки до отъезда он спустил нас в Гефсиманию. Гефсимания – это ниже Елеона – гора высокая. И когда мы попали в Гефсиманию, я объясню, потому что там была со мной ещё одна женщина, с которой была необычайно чудесная встреча. Попав в Гефсиманию, я почувствовала невероятную тоску и печаль. Действительно, там был лёгкий вознесенский дух. Здесь была печаль, и казалось так тяжко и так невыносимо находиться там. Этот священник раскопал там пещеру – он иконописец, и он в этой пещере поставил свои иконы. Вот «Моление чаши». Как раз именно на том самом месте, где молился Господь. И вечером там читают вечернее правило и поучение игуменьи. Игуменья молодая, 26-летняя игуменья Анна, она из Австралии. Этот начальник миссии тоже из Австралии. Это новые люди, которые туда только что пришли с его прихода. И там, как они говорят, у них перестройка, там игуменью в Елеонском монастыре сместили, он привёз двух игумений из Австралии. И только на утро, после того, как прошла ночь в Гефсимании, оказалась надежда и радость, как будто Бог испытывает эту тяжесть. Я всегда вспоминаю, почему ученики заснули, когда Он молился в Гефсимании. Им это было так тяжко. Я всё время думала об этом. Вот они здесь спали, а Он плакал и томился, а нас с Ним не было. А утром была радость. И какая-то светлость уже. Тяжко было уезжать. Провожали с невероятной такой любовью, хотели чем-то одарить. В Гефсимании другое Богослужение, другой храм. Значит, преподобная мученица Елизавета и великий князь, её муж Сергей Александрович, когда в первый раз посетили святую землю, то она сказала: «Я хочу быть здесь похороненной, в этом храме». И вот Господь ей даровал это, там лежат её мощи. Я, конечно, прикладывалась к ним. Вот сейчас недавно мне звонили из святой земли и сказали, что отец Алексий произвёл омовение мощей, и они будут раздаваться, как обычно одаривать ими будут. И вот на другой день после того, как я приехала, после посещения места святого мученика и исповедника Харитона, он сказал: «А сейчас мы пойдём, начнём паломничество». И мы вышли из монастыря, подошли к парапету. Перед нами открылся Иерусалим. И вот он стал мне рассказывать, как Господь входил в Иерусалим. Он раскрыл план, показывал по этому плану, как Он шёл. Оказалось, что это очень короткий путь.

 Это был маленький, не очень большой город, и видно, как Он шёл. Потом мы пошли этим путём. Мы спускались, у него было в руках Евангелие, он был в облачении, и шапочка, и крест. И когда мы подходили к тому месту, где что-то происходило, он зачитывал это место из Евангелия, потом пели тропарь, акафист, вспоминали какие-то строки и молились на каждом таком месте. Но, конечно, самое поразительное – это гроб Господень. Невозможно передать словами, как невозможно передать духовные переживания. Я была три или четыре раза у гроба Господня. Первый раз, конечно, мне было тяжело смотреть на всё это, мне было тяжко. Внутреннее состояние было не явлено. Я всё время ставила себе задачу, что я не турист, я не могу смотреть, я должна этим жить. Но представьте себе – огромные толпы туристов, огромные толпы людей, которые всё фотографируют, которые всё осматривают, которые бесконечно торгуют. Мы шли крестным путём Иисуса, а там торговля идёт. Бесконечная торговля, крики, тебе предлагают товары, тут же плюют, тут же торгуют, тут и обманывают. Потом говорят, держите сумочку ближе, здесь выхватывают сумочки. Он сам взял, под подрясник спрятал, у меня забрал, потому что были такие случаи. Это сумасшедший, безумный мир, это город, которому абсолютно нет никакого дела до креста Христова. Эта обетованная земля забыла Того, Кто её им обещал, и она живёт Его жизнью, Его обещанием, Его силой, Его благодатью, Его любовью безразмерной, но она торгует, она живёт совсем другой жизнью. Это предметы туризма для этого государства, вернее, предметы наживы. Наживы, скажем, бизнеса, потому что это даёт приток валюты. Если бы этого не было! Они просто равнодушны к небесному, понимаете. Им всё равно.

 Арабов много православных в тех кварталах, которые прилегают к Голгофе; это всё значит Голгофа, гроб Господень, камень бичевания, камень помазания, где Господа помазывали, это всё святая равноапостольная Елена раскрыла, как один храм. И этот храм, в котором каждый сантиметр, каждая капля принадлежит кому-то. Гроб Господень христианам не принадлежит. Это смирение Господнее. Он принадлежит почему-то туркам каким-то, как мне сказали. Всё расписано, из-за всего там идёт война. Но если выбита форточка где-то и сквозняки, то никто не починит. Всё находится в таком бесхозяйственном положении, потому что это принадлежит кому-то другому. Всё расписано по капельке, там постоянно торгуют, там постоянно жертвуют невероятные сокровища. Всё время лампады, лампады, лампады, над всем абсолютно лампады, им просто нет места, всё уставлено лампадами. Лампады золотые, лампады дорогие, бросают деньги, всюду деньги. На гроб Господень – деньги, всюду деньги. Всюду в основном католический мир. Неблагоговейный. Неблагоговейно всё это. Сосредоточиться и войти в эту молитву – невозможно. Душа изнемогает, она плачет, она скорбит, но ты должен идти. И вот когда находишься в этом храме и что здесь Голгофа и ко всему этому можно прикоснуться, приложиться, но у тебя нет времени. Тут очередь, за тобой толпы, ты должен быстро проскользнуть и быстро выйти, потому что за тобой люди стоят, они идут, что-то лопочут, тут же проповедуют – тут очень много протестантов. Я потом расскажу, как протестанты крестят в Иордане. Значит, мир наступает на это. И поэтому православным людям, которые переживают это всё, очень трудно. Ты даже перестаёшь переживать. Это загоняется в такие глубины, только ликование, только радость остаются. Радость и изумление: «Неужели я здесь?! За что мне?!» И у меня было такое чувство, видимо, мне предстоят страшные скорби, потому что Бог дал мне такую милость, видимо, Он меня к чему-то готовит. Потому что этот праздник, эту радость, этот свет я не заслужила. Ни такого приёма – это не моё, это я случайно получила. Когда во гроб Господень вы проходите, то православные идут на коленях лицом к гробу и выходят на коленях, тоже лицом к гробу, как спиной. Католики по-другому проходят. Это было первый раз, когда мы прошли крестным путём и заходили во все храмы, в эту темницу. Если б вы знали, в какой темнице содержался Христос. Наши тюрьмы – это курорты. Это страшные колодки в камнях, ужасные условия. Он рассказывал, мы заглядывали; яма вся каменная. Ужасные условия. Это самое тяжёлое на меня произвело впечатление. Темница, столб бичевания, на котором Его бичевали. Всё это сохранено с благоговением – всё это есть.

 Это был первый проход, который был очень стремительный. У меня было такое чувство, я не знаю, от чего это может быть, вы поймёте, что я не могла ни вспоминать, ни думать об этом. Мне было важно, что это куда-то заложилось туда. Я не могла прийти (в себя), у меня не было такого свойства моего ума, чтоб мой ум мог вернуться и восполнить. Я запретила себе вспоминать. Это ушло туда, легло на дно, и всё. Я не могла вспоминать, что это было. Мне казалось, что я своим воспоминанием могу осквернить всё это, потому что мой ум не может это познать. Это должна была быть совместная работа ума и сердца, а сердце было зажато, оно было стеснено. Иногда толчки этой радости, ликования. Оно было зажато, оно было замучено. У меня не было такой сильной концентрации молитвенной. Потом я приходила в келью, где я жила, молилась, плакала, радовалась, просила простить. Покаяние только было, больше ничего. Была большая программа, у меня были встречи, все хотели со мной поговорить, эти монахини, меня просили выступать, и я должна была куда-то спешить. И, в общем-то, у меня почти не было времени остаться наедине с собой. Только когда уже наступал вечер, я заходила, гасила свет, оставалась одна, но я не всегда могла прийти в себя. Я забыла, когда стала рассказывать о нашем духовном друге, что у него была замечательная черта. Это то, что осталось мне от него. Он мне помогал тогда в трудные времена, о которых я говорила, что он не приехал в ссылку. У него было одно замечательное правило: он никогда не ложился спать до тех пор, пока он не обретёт духовного мира. То есть молитва может долго идти, идти и идти, но ты ещё не спокоен. Пока ты не примиришься окончательно с Богом, не примиришься с тем, что ты, в общем, ничтожество, что ты покаялся и ты больше ничего не можешь, кроме того только чтобы признать это. Если мир не наступит – ты не должен ложиться в постель. И это, кстати, к тому нашему разговору, я уже отмечала, что я гораздо слабее Игнатия Тихоновича, потому что я очень сильно несу ущерб, когда я разговариваю, когда я говорю о себе и потом мне долго нужно отмаливаться. Этот мир желанный, который должен прекратить мою молитву, а он очень долго не наступает. Но пока он не наступит, я не могу, в общем-то, заснуть. Мне очень тяжело. Там мне было очень трудно, потому что было слишком много впечатлений. Но это свойство, в общем, какого-то духовного моего мира, видимо. Там было очень трудно мне успокоиться, я была возбуждена. А этот признак возбуждения – это признак отсутствия мира. Очень нужно было долго работать, а у меня не было времени. И может быть, это и подавляло моё сердце, потому что оно не знало мира. И тогда, значит, второй раз я была у гроба Господня, когда была заказана литургия. Эти литургии заказывают церкви за большие деньги. Платят грекам, которые владеют возможностью служить там. Служат у гроба Господня православные ночью. В этот день, когда была заказана литургия, была кончина этой игуменьи Феодосии, которая мне прислала иконы. Это был сюжет. По её, видимо, молитвам Господь привёл на ту литургию у гроба Господня, где служилась панихида. А у меня есть близкая очень, её тоже зовут Зоя Александровна - крёстная дочь моя. И крёстная мать моих детей. И Феликс Григорьевич крёстный отец её внуку. В общем, такая духовная родня. И совершенно случайно она тоже должна была поехать в Иерусалим, но по приглашению своей подруги, которая эмигрировала туда, не православная, неверующая, просто очень связаны с ней долгими узами дружбы. И так случилось, я знала, что она стоит в очереди, она должна была ехать отсюда. Отсюда уехать очень трудно. Нужно полгода записываться в очереди. Но так получилось, что её приезд оказался в тот день, когда я приехала на Елеон и должна была идти на гроб Господень. Я ей звоню, и в этот день она только приехала. Я говорю: «Зоя, есть возможность побывать у гроба Господня и посмотреть святые места». Она говорить: «Я посмотрю, я не знаю». Оказывается, что это дорого стоит, 300 долларов, по-моему. У неё этих денег нет. И этот начальник миссии, который приглашает меня, узнаёт об этом и говорит: «О, она живёт в Хайфе». Это город, который очень далеко. Четыре часа езды. А завтра в Хайфу идёт машина, мы должны проводить на пароход одну послушницу, которая не хочет оставаться в монастыре. Она должна, она хочет уехать в Европу, и она уезжает. И я даю адрес этой Зои, и он её привозит. И вот мы с неё встречаемся у гроба Господня, именно у литургии. Причём этот человек очень нам дорогой. Она приезжала к нам несколько раз в ссылку, она помогала нашим детям, она помогала нам в самые трудные моменты жизни. И вот Господь её награждает нашей встречей у гроба Господня. Я спрашиваю разрешения, может ли она пожить у них? Она остается жить в монастыре, и вот перед самым концом уже мы спускаемся в Гефсимнию – последние сутки мы живём с ней в Гефсимании.

 Так вот, идёт литургия у гроба Господня. Служат греки. А православные монахини из Гефсимании, там, где была игуменья Феодосия, поют. Хор их замечательный. Там каждый монастырь имеет свой хор и свои распевы. Они поют всю литургию. Но литургия другая. У греков она немножко сокращённая. Они «блаженство», например, не поют. Потом там один грек всё время что-то такое поёт, а иногда только хор вступает. Я греческого языка не знаю, мне было тяжело следить за этой литургией, потому что я привыкла к нашей литургии. И когда идёт проскомидия, то мы все читаем бумажки – за всех там молилась. В это время вынимают частицы. Там есть вход в гроб Господень через одну комнату. В этой комнате стоит в виде столика обрамлённый кусок Голгофы. На этой Голгофе совершается проскомидия. А потом чашу ставят на гроб Господень. И он произносит возгласы, и пресуществление происходит на гробе Господнем. Потом он выносит и причащает нас. Но это рассказать тоже невозможно. Это была ночь, Голгофа, это был гроб Господень, литургия, причащение, всё, что я могу сказать. После этого мы вернулись в монастырь. И на другой день утром мы должны были поехать на Фавор. На Фавор нужно было ехать довольно долго по иудейской пустыне, заиорданской пустыне. Израиль – это каменистая страна, в которой перемежаются камни, россыпи камней с невероятной растительностью и изобилием её видов. Там собирают урожай трижды в год. Там невероятная система орошений. И страна живёт в изобилии. Хотя там арабы всё время бастуют, а евреи всё время воюют. Нас не пустили в какие-то места, где идёт война. На Хеврон проехать нельзя, в Назарет проехать было нельзя. Мы подъезжали, и пограничники нас не пускали. Там всё время пограничники ходят с оружием. На Синай мне нельзя было попасть, потому что я советская, а к советским относятся очень плохо. Всюду советский паспорт – это паспорт второго сорта. Значит, мне было нужно получать визу на Синай, но я не могла, у меня было всего 10 дней, так что я там не была. И вот мы едем на Фавор. Фавор – это очень высокая гора, на которую, скажем, владыка Антоний женевский, которому восемьдесят с лишним лет, поднимается пешком. Мы ехали на машине. Как он поднимается по ней пешком, я не знаю. Но я ему задала когда-то такой вопрос: «Владыка, Вы устали?» На что он мне ответил: «Православный архиерей никогда не устаёт». Мне очень понравилось это выражение. Я потом всегда шутила: «Православный архиерей никогда не устаёт и православный архиерей никогда не болеет». - «Вы не болеете?» – я его спросила. Он человек с юмором. И вот мы приезжаем на машине на Фавор и ночуем на Фаворе. Там есть католическая гостиница, она даёт номера. Сначала ужин, потом завтрак. И мы там ночуем. Рассвет мы встречаем на Фаворе. Это необычайное зрелище, когда солнце, откуда не возьмись, какого-то невероятного цвета вдруг появляется из ничего. Как будто бы оно только что было сотворено Богом. Мы ходим по Фавору, там есть храм Преображения, но нас туда не пускают.

 Это всё греческие в основном храмы. Для того чтобы попасть в греческий храм, в котором нерадивые довольно греки и гречанки очень неприветливо принимающие туристов, нужно обязательно платить. Как только даёшь доллары, они сразу же начинают хорошо к тебе относиться, дарят тебе свечи, дарят такие иконки, крестики и иногда даже угощают кофе. На Фаворе мы прожили почти полсуток. Ночь, вечер и утро. Едем, значит, мимо Галилейского озера. Выходим, смотрим на него. Останавливались и всё время служили каждый раз. Вот здесь нагорная проповедь – он начинает служить. Вот здесь преображение. Вот здесь Галилейское или Генисаретское озеро. Вот здесь Пётр ловил рыбу, начинаем служить. Потом попадаем к Иордану. Иордан – быстрая речка, неширокая. Это всё оплачивается большими деньгами, в общем, за всё нужно платить. Деньги у них – шекели, по-моему, но у нас в Евангелии это сикли. Всё благоустроено. Например, на Иордане есть специальные такие кабинки, где ты можешь принять душ после того, как ты окунёшься в иорданскую воду. Там специальные в виде купален есть, где можно зайти в воду и там показано в какое место. После этого ты можешь раздеться в этой в купальне и одеть соответствующую одежду. У нас были белые рубашки, которые нам дали в монастыре, в которых мы могли окунаться. Специальные белые рубашки, у меня она есть, я её привезла с собой, нам подарили. Надеть эту рубашку и окунуться в Иордан. Но сначала мы пришли, невозможно было искупаться, мы сидели и долго ждали, потому что там было очень много разных туристов, которые смотрели на Иордан, а мы сидели в рубашках, а они всё сидели и ждали, когда это всё произойдёт. Но священник освятил воду, малое водосвятие воды. Так делает архиерей, который с паломниками. И потом мы трижды с головой должны были окунуться в иорданские воды. Так мы и сделали. Я сделала шесть раз, потому что первые три раза я без головы окунулась. А потом, когда я увидела, что они все с головой окунулись, я ещё и с головой окунулась. Потом мы пошли туда, переоделись и сели. В это время происходило крещение не то баптистов, не то пятидесятников – каких-то протестантов. Такой резвый их проповедник, методист, может быть, я не знаю кто, он им крестил арабов. И он им говорил по-английски. А наш батюшка, он знает английский язык, переводил и говорил: «Сейчас ты окунёшься в эту воду и ты станешь совершенно другим человеком, у тебя пройдут все болезни, и сразу же произойдёт чудо. Ты поедешь в Америку, женишься на миллионерше и у тебя всё пойдет о’кей». Он нам переводит, мы всё слышим. На берегу сидят те, которые уже крещёные или которые только покрестились. Стоит араб. Этому арабу они зажимают нос, два других стоят, уже крещёных, в плавках, методист-пастырь в плавках, он закрывает уши, они его бросают в Иордан с головой, он быстро выскакивает бледный вообще, и страшно, как бы с ним что-нибудь не произошло. И раздаются аплодисменты на берегу Иордана. (Смеётся). Но мы, конечно, пытаясь не чувствовать своё православное превосходство, на всё это посмотрели и поехали дальше. Дальше мы заехали в храм святого Герасима, который вынул занозу у льва, которому лев служил.

И.Т.: Дайте иголочку. Я у вас на паркете ногу как раз занозил, сейчас буду вынимать.       З.К.: (Смеётся). Я сказала, надо тапочки надевать. Ну вот мы там в этом храме смотрим, проезжаем. Потом ещё по дороге, я не помню, заезжали или не заезжали. Да, нас угощают в этом храме потому, что мы даём деньги, и мы возвращаемся. Вот такие переживания такие встречи с такими святынями. И для того, чтобы не занимать ваше внимание дольше, я вам расскажу ещё одну замечательную встречу, я даже её записала, если будете читать мою последнюю статью «Между страхом и надеждой», там кое-что написано об этом. Это третья статья о сладком плене, там записаны некоторые впечатления о святой земле. Статья как раз заканчивается моим впечатлением, о котором я сейчас расскажу.

 Однажды мы поехали в монастырь святого преподобного Георгия Хозевита. Это монастырь, который находится тоже в заиорданской пустыне. Там невероятная жара, там субтропики. Когда мы выехали из Иерусалима и попали в раскалённую пустыню, это переход был совершенно неощутимый. Вот только что мы ехали, нормальная, терпимая атмосфера, и вдруг вы попадаете в зной, в жару, действительно пустыня. А по дороге вы видите бедуинов, которые живут в этой пустыне в палатках, они пасут скот. Верблюды. В общем, всё это никогда невиданная, не представляемая реальность. И вот пустыня, совершенно вся выжженная, ничего нет. Как живут бедуины, не знаю. Ни растиночки, ни травиночки, ничего абсолютно. Камни, зной, холмы набросанных камней. И вдруг за поворотом вы видите какой-то невероятный оазис. Пальмы, какие-то финиковые деревья, розы. Где-то вдалеке сначала остановились, но машина туда не идёт, нужно остановиться. Мы идём уже по дороге, которая вымощена. Видимо, туда каким-то образом машины проходят, но мы не могли на машине проехать. Машина оставлена, и мы идём поднимаясь в гору, в гору. И в горах, в таких скалистых, каменистых горах монастырь. Это монастырь Георгия Хозевита, который спасался там. Явно он был человеком невероятной молитвенной силы, потому что по его молитве, по молитве братий, которая там жила, это монастырь теперь общежительный, вырос рай посреди пустыни. Это рай. Они собирают три урожая каждый год. Показывали овощи, картошку, всё что угодно. Живёт там пятеро монахов. Значит, им мы принесли хлеб и какие-то дыни. К ним ходят паломники, которые хотят посмотреть на это чудо, потому что это чудо, явное божественное чудо. У них в основном там туристы. Паломников тогда не было. Туристы: например, девушки в шортах и молодые люди. Они их не пускают. Для них есть юбки приготовленные. Они надевают юбки, одевают платочки, тогда они их только пускают в монастырь. Пять монахов. Я увидела в скале балкончик и там корзина. Может быть, там живут схимники, в корзину им что-то кладут. Но нам неудобно было спросить. Они нас очень хорошо приняли, потому что они знали нашу проводницу, эту монахиню Марию, которая была шофёром и она нас привезла. Они нас напоили кофе. И очень были любезны с нами, добры. Там, в этом монастыре я увидела тоже ещё одно чудо, но это чудо меня смутило. Они в этих пещерах, которые окружают этот монастырь, нашли нетленного монаха, Румыном они его называют. И этого нетленного монаха они облачили и положили под стекло. И видны все волоски его бороды, его ресницы, его кожа. Он лежит, нетленный человек. Они считают, что это 19 век, не так долго он лежит. Но я испытала некое смущение, потому что я считаю, что всё-таки монаху надо покрывать лицо. И вообще мощи выдавать на осмотр, а осматривали и туристы, и как-то, в общем, это не благоговейно. Но всё-таки это тоже ещё одно чудо. Потом там очень много у них лежит костей, мощей в открытом виде. Это те, которые от персов избиенные. Они нам тоже подарили частицы этих убиенных персами монахов. Их пятеро. Они живут молитвой, они очень интересовались Россией, но я, к сожалению, не знаю языка никакого, поэтому я не смогла с ними говорить. То, что они спрашивали, я им отвечала. Было очень сильное переживание, потому что я увидела, что может сделать молитва. И поняла, что мы очень плохо молимся. Потому что если бы мы все молились, мы бы тоже могли превратить нашу землю в цветущий сад. И.Т.: У меня несколько вопросов будет. Вот когда вы там были, смотрели на веру людей, вспоминали, конечно, и Россию. Делали какое- либо сравнение? Что же так, там такая свобода, можно покупать десятки Библий, вообще завалиться Священным Писанием или каждый день быть на литургии. И вдруг сумочку надо прятать, монаху куда-то подмышку, чтоб не обокрали. В чём же дело?

 З.К.: Ну, сумочку это он прятал тогда, когда мы шли через торговые кварталы, где в общем, не были верующие люди. Там были торговцы, которым было абсолютно наплевать на остальное. Там воруют, торгуют, делают то, что, в общем, безбожники во всех концах земли творят. Но дело в том, что христианство в том понимании, в том переживании, в котором нам позволено иметь, совсем другое, чем то, которым сегодня живёт мир. Я бы назвала это «уставшее христианство». Дело в том, что все те переживания, все те страдания и гонения, которые пережила Россия и Русская Церковь, они эхом отразилитсь на всём мировом христианстве. Гонения были беспощадные, длительные, изнурительные, они истощили мировое христианство. Христианство – это смерть миру. И как я писала уже – это грандиозная работа по воскресению. Мы должны добиваться воскресения здесь. Понимаете, когда мы говорим о христианстве, мы всегда очень часто упускаем перспективу вечности. Вечность, понимаете, это стремление пребывать сегодня уже в вечности, в Царстве Небесном. Поэтому, для того, чтобы достигать этого, нужно приносить всё время в жертву себя. Христианство – это жертва. Там, где мир находится в состоянии невероятного материального рассвета, где вещество царствует над духом, оно подавляет и утомляет дух христиан гораздо больше, чем там, где этого не достаёт.

 И.Т.: Мне хочется на такой момент обратить внимание. Когда с Испанией воевали, советские помогали, всюду звучало «но пасаран», и все эти испанки носили. Какое-то сострадание вызывает в человеке страдание другого человека. Это было заметно, когда гнали Аввакума и все ему сочувствовали. Но вот подхватила и понесла волна гонения Никона, и тот же народ, который ещё кричал на Никона, тут же побежал ему кланяться и у ворот городских встречать его. Все знают, что верующие в Советском союзе претерпели невиданные гонения. Вы отсюда, как одна из этих пострадавших, тем более сидевших, и вдруг такой вам приём. Ведь должны были бы не лампады эти украшать, которые там висят, а вас могли лампадами увешать со всех сторон по правильному отношению к человеку, даже по чувству сострадания, помня, откуда Вы пришли. Вы страдали не как преступница, всё же было ясно. Не могли там этого не знать люди и могли бы сделать неочевидным. Почему Вас деньгами не забросали, а могли бы даже камнями забросать. Говорите, что с насторожённостью к советским относились.

 З.К.: Нет, насторожённо относились к советским власти израильские. Израиль, во-первых, как я записала, духовно борется с христианством и продолжает бороться с христианством. Там не разрешают священникам крестить евреев. И говорят, что их даже подвергают уголовному наказанию. Так что, когда я ехала обратно, меня 50 минут допрашивала сотрудница еврейской госбезопасности, что я делала в монастыре. И не только потому, что я была советская, потому что я ещё была как-то связана с христианством. Я написала в той анкете, что у меня не было под рукой адреса человека, который меня вызвал, и я написала, что буду находиться в монастыре. Это её очень сильно заинтересовало, когда она меня допрашивала. И в основном, я думаю, не из-за меня, а из-за того человека, который, будучи евреем, и в то же время православным, меня пригласил. Я до сих пор боюсь, как бы я ему не нанесла вред. Потому что у них такое же гонение на христиан, которое у нас существует, потому что это другая религия. У нас религия – коммунизм; у них религия – иудаизм. Поэтому речь шла об этом. Что касается православных, то меня принимали очень хорошо и я, наоборот, говорила только перед этим, что я считала себя недостойной такого превышения. Это меня смущало. Я думаю, что если Вы поедете, то Вы будете переживать тоже такое ощущение. Потому что это христианину очень тяжело переживать. При своём ощущении своего недостоинства ты не почести должен принимать. Тут уже нужно иметь бесстрастие. Я им не обладаю. И.Т.: Когда Вы шли по святым местам и говорите, что такая толпа окружала, давила со всех сторон, то я понял, что трудно Вам было вспомнить дословно то, что написано в Евангелии, как тогда там дело было. Я правильно понял? З.К.: Да, но я и сказала, как здесь тяжело, я плакала, когда шла по крестному пути Христа. А он мне сказал, что так было и тогда. Так было и тогда: «Распни Его, распни!» - кричал народ. Такой же народ. Иисус шёл по тем же камням, и те камни сохранились. Там есть, где Он прислонился рукой к камню и рука прожгла камень, там есть вмятина от Его руки. Там было страдание. Именно страдание было. И я испытывала, конечно, не такое страдание, может быть, было это воспоминание Его страданий, меня слёзы душили, что здесь шёл Спаситель мира. Это святыня, это всё должно быть полито слезами, а здесь плюют, здесь торгуют, мне было больно от этого. А священник мне сказал, что и тогда точно так же было. До тех пор, пока существует этот мир, всегда будут распинать Христа, всегда будут плевать Ему вслед те, которым Он не нужен. Даже тем, которым Он дал эту землю. И.Т.: Когда Вы там были среди своих русских людей, они понимают ли, что там будет антихрист и участь их будет та же, что постигла жителей ГУЛАГа?

 З.К: Да, они без конца об этом говорят. Перед моим отъездом, отходом из Елеона меня пригласил священник, который там служит, отец Нектарий. Он мне два часа зачитывал свидетельство о том, что в 1992 году наступит конец мира. Он мне дал с собой эти листочки, но я их ещё и здесь читала, они и здесь распространяются. Иудеи заложили камень на строительство храма рядом вот с этой мечетью, и они считают, что вот-вот придёт антихрист. Но я, может быть, по легкомыслию своему, но скорее всего я думаю, что я хочу верить Евангелию, потому что сказано, что о сроках мы знать не можем. Я его слушала, конечно, мне хотелось ему сказать, но я молчала. Он священник, он читал массу таких вещей, что кому-то видение пришло, тогда-то, там записи какие-то, там числа какие-то. Всё сходится – 1992 год. И.Т.: Я хотел спросить про греков, которые там торговлей занимаются и прочее. Арабы - это арабы. Я вот слышал, что из Греции люди вернулись. Буквально всё, говорит, за деньги, за деньги и везде, и так говорят те, которые были на Афоне. Неужели они не понимают, чем это кончится? Пс.9:24 - «Ибо нечестивый хвалится похотью души своей; корыстолюбец ублажает себя». Между ними нет ли тех, которые понимают о приближении катастрофы? Есть ли подобные этому рассуждения? Евр.10:25 – «будем увещевать [друг друга], и тем более, чем более усматриваете приближение дня оного». Надо думать, что речь идёт не только о христианах и быть свидетелями. Сидят ли они в монастыре, молятся с экскурсантами, но среди этой враждебной власти являются ли они свидетелями Иисусовыми? З.К. : На Западе нет свидетельства Иисусова в том Евангельском смысле, в котором мы жаждем здесь в России, жаждем в мире. Я не знаю, как бы мы смогли там свидетельствовать. Я думаю, что Россия избрана для свидетельства перед миром. Ещё когда я не ездила туда, я думала и даже иногда писала, почему бы вам не пойти по миру с благой вестью? Почему вас не слышат? Мне рассказывали, что в Америке есть все абсолютно пророки всех религий. Они идут и свидетельствуют. А мимо мир идёт, и смотрят на них, как на безумцев. Кто обращается, я не знаю. В церкви комфортно, понимаете, они не свидетельствуют. Единственное упование здесь, в России, единственное упование на нас. Их свидетельство – они свидетельствуют о нас, о нашем опыте. Сами о своём опыте они не свидетельствуют. У них комплекс вины перед нами, что они так сыты. Мария Тереза – это не свидетельство, она исполняет дела милосердия. Свидетельство – это исповедничество. Исповедничества нет там, потому что, видимо, должны быть какие-то другие условия открыты. Я не знаю о таких, может быть, Вы знаете каких-то исповедников, может, среди каких-то протестантов есть, но среди православных я не знаю. Единственное, что они делают: совершают дела милосердия, они помогают деньгами, они выпускают книги, они соблюдают свои святыни, сохраняют богослужение в его чистоте, благочиние. В храме там совершенно по-другому люди себя ведут, чем у нас. Там нет таких любопытствующих, там даже ритмы другие. Как они кланяются, как они прикладываются к иконам! Всё совершенно не похоже на наше, у нас ничего этого нет. У нас толпа, базар. В храме никто не знает, что там делается безо всякого смысла. Там во всём этом есть смысл. Но там нет ни исповедничества, ни свидетельства. А тут мир нуждается в этом не менее, чем российский мир. Почему – я не знаю. Сказать им я не могла. У меня нет такого чина и нет такого дерзновения сказать: «Почему вы не идёте умирать за Христа?» Как они будут за Него умирать? Они скажут: «Здесь всё позволено». Я не знаю, может, есть другие формы какие-то?

И.Т.: Вот это не правда, что нельзя умирать за Христа. Иоанн Златоуст говорит так: «Хочешь быть мучеником, иди обличи тирана, как обличил Иоанн Креститель». Того никто не выгонял из пустыни, а он пришёл и обличил. Его никто не заставлял отрекаться от Бога, приносить жертву идолам. Вот я об этом и хотел сказать. Вот Савонарола восстал или Франциск Асизский, и казалось в то время, что все верующие, как им быть неверующими. И вдруг люди начинают каяться в том, в чём они и не думали каяться. Они ходили всегда на исповедь, всё казалось нормально. И вдруг открылись у всех глаза. Иер.11:18 - «Господь открыл мне, и я знаю; Ты показал мне деяния их». Совсем ненормально, оказывается, живём. И ведь в русском народе такое же было, и было не раз пробуждение. Тем более там. У них нет государственного закона, чтобы не говорили о том, что тот уготованный им мессия, которого они ждут, а они ведь его ждут, что он будет антихристом на самом деле. И если православные будут говорить, что вы дождётесь антихриста, говорить открыто, то почему-то не думаю, что это пройдет мимо них. Говорят ли они о том, что тот, кого они воцарят, будет антихрист?

 З.К.: Они говорят об этом, но они считают, что это не их правители. Антихрист где-то будет, а не здесь. В Израиле будет антихрист, это нам так предсказано, потому что он должен воцариться в храме в Иерусалиме, да? Но на Западе об этом не говорят. Но они шепчут что-то там, переговариваются, но я не слышала таких проповедей. Может быть, я мало там была. Но я думаю о других формах исповедничества и пророчества, которые могли бы быть для Запада полезны, потому что, понимаете, даже среди христиан я заметила, что это уставшие христиане, многие утомлённые. Скажем, Зарубежная Церковь не участвует в экуменизме. Все остальные христиане и протестанты, и католики, и константинопольские православные, и православные американской церкви, они с утра до вечера только и занимаются экуменизмом. С утра до вечера. Бесконечные конференции. Пока я там была, всё они куда-то, то в Рим, то ещё куда-то едут. Всё они друг с другом соединяются, решают, какие-то общие богословские собеседования, богословские вопросы. Всё это размывает вообще всю догматику. Это всё уж стало обмирщено, понимаете, в чём дело? Это всё никому не нужно, это говорильня и притом невероятное изобилие вещества. И это угнетает душу. Душа измучена. Хотя, конечно, я хотела бы, чтобы мои соотечественники были не столь голодными, как у нас есть. Я бы хотела, чтобы они поделились с нами, чтобы у нас это было. Но, наверное, Бог сам знает, что кому посылать. Может быть, у нас и процветёт наконец христианство, если совсем уже мы затянем свои пояса. И.Т.: Вы слышали, наверное, что есть такие люди, как Карп Осипович - беглопоповцы, что у них не выпросишь напиться. А если дадут, то только из другой черепушки. Не разрешат они мирскому человеку пить именно из их посуды. Целые селения есть. Я как будто не по делу спрашиваю, а потом оберну на это. Как Вы на то смотрите? Осуждаете их, или пытаетесь понять, почему они так делали? З.К: Ну я жила когда в Горно-Алтайских сёлах, мы с Феликсом Григорьевичем жили, там было много кержаков. И я с этими людьми имела общение и встречалась с ними. И я видела, что это уже неправославные люди. У них нет уже Евангельского понимания. Там сказано, что вы блюдёте чистоту чаш, смотрите себе в сердце. Она может свою дочь загрызть, заесть, не дать ей ничего за то, что ты это поганое ведро не туда поставила. Как можно к этому относиться? Умерла вот у этой Надежды, про которую я рассказывала, мать Матрёна, праведница была. Она была кержачка. Я когда за ней ходила, она говорила: «Мы не церковные (я ей читала Псалтирь, когда приходила). И вот они пришли отпевать её, читали над ней Псалтирь. Но сами они не сели. Там женщины-попы, они принимают исповедь. Ты ещё жив, а у тебя уже за сорокоуст возьмут не то триста, не то четыреста рублей и за отпущение грехов. Так вот, когда они сели на поминки, они не пришли с народом есть, потому что это народ-то нечистый. Чаши нечистые, еда нечистая. Я говорю, Христос ел с грешниками, с мытарями, а вы что вообще? И.Т.: Тут я хотел бы обратить на что внимание. Люди жили, были они оторванные от мира. И вот проходит через них человек, сбежал каторжник или кто-то, который до этого в городе пользовался всеми сладостями мира. Извините, сифилитик какой-то. И вот теперь от него кто-то заразится, то, не имея врачей, практически вымирает всё селение. Мера предохранительности, она единственная, может быть, была для них. Так и сейчас, где появляется какой-то со СПИДом, его с работы стараются выгнать в Америке, блокируют со всех сторон. Этих людей можно было бы в то время понять, если бы это у них не было возведено в религиозный догмат. Так вот те люди, которые православные там на Западе, у них есть какие-то блокирующие со всех сторон правила, которые бы не давали им заражаться этим богатством, что ли, или безразличием, или усталостью этой. Чтобы кто-то встал и сказал: «Вот это вам нельзя, а вот врата открыты, идите обличайте мир и говорите. Всё это ваше богатство, вся эта компромиссность с миром, все эти ваши должности приведут именно к воцарению антихриста». У них что-то есть – какие-то чашки, ложки, на которые бы они сказали: «Это чужое, это нельзя? Ваша задача в том, что вы здесь находитесь, знаете истину, потому, что всемирный губитель придёт сюда». А никем не обличаемый Ефрем Сирин прямо показывал, что антихрист свободно воцарится и в храме, и в сердцах. Есть там желающие потрудиться в этой области у них? Никого не встречали? З.К.: Нет, это совсем другое христианство. Западное христианство, это совсем уже другое христианство. Они благочестивы, но они не безумны. А христианство – это безумие.

 Ф.Г.: Они, действительно, благочестивы только внешне. Кроме того, это ситуация, во-первых… материального благополучия, кроме того, культура. Вот эта культура, которая сейчас заполоняет мир, культура, в которой есть ирония, юмор по отношению ко всему, в том числе и к вещам сакральным таким. Они могут послушать там минут пятнадцать, может быть, час - юродствующего человека, который будет говорить то, о чём Вы говорите. Но вообще про себя они будут усмехаться. Они потратят на это время. Но это смешно, потому что всё уже высмеяно окончательно. Понимаете, такое снижение идёт сакральных вещей, что они уже не существуют. В католицизме это особенно явно. В православии это не так, потому что как-то неловко такие вещи себе позволять, какие позволяют себе католики. Но тем не менее это всё равно, если будешь смотреть, поймёшь. Это совершенно, видимо, другой мир. Я не был на Западе, но я встречаюсь с людьми.

 И.Т.: Хотя бы для свидетельства, как написано «для свидетельства», ибо придёт всемирный губитель и вся история мира есть всего лишь подготовка к пришествию Христа, а за три с половиной года до того придёт губитель. И вот христиане, которые находятся в самом эпицентре, где зарождается этот смерч. Ну, кажется, и естественно, главная их задача предупредить, когда будет начинаться это землетрясение. Евр.10:25 - «Не будем оставлять собрания своего, как есть у некоторых обычай; но будем увещевать друг друга, и тем более, чем более усматриваете приближение дня оного». Почему же там не поставили это во главу угла? У нас главная сейчас задача – помочь перестройке. Все понимают, что если момент, шанс этот будет упущен, то всё пропало! Или вот перед началом пожара видно было, вот-вот что-то случится, сейчас начнётся загорание. Но ведь это заканчивается мир. И это центральное событие. И вдруг те, которые знают о том, не идут глашатаями, как пророки раньше шли. Почему? Ф.Г.: Они считают всё это уже только чистой символикой, они не верят в реальность тех слов, о которых Вы сейчас говорите. Они не понимают, что это слова реальны. Для них это символический, метафорический образ. Что нужно как-то чище жить. Но то, что это абсолютная реальность, они уже не понимают, они лишены этого.

 И.Т.: Так вы подтверждаете, что это у них отсутствие реальности? З.К.: Да. Ведь понимаете, в чём дело. Когда мы говорим о христианстве, мы говорим о христианстве иногда не в том аспекте, в каком оно нам открылось в Евангелии. В Евангелии главная сердцевина христианства – это вера во Христа и в Его Слово, понимаете, в чём дело. Когда есть вера, то есть томление по Христу, есть жажда Христа. Господи, что повелишь мне делать? Понимаете? Когда этого нет, тогда вера становится теплохладной, о которой сказано, и она совершенно исчезает и становится традицией. Это становится традицией, внешним благочестием. Это становится моралью, нравственностью, порядочностью. Как хотите это называйте. Но это не безумие. Христианство же – это безумие или это не христианство, вот и всё. Это безумие – есть вызов миру; это вызов, спор с веществом, это преодоление себя, это преодоление этого мира, это вера, которая побеждает мир, когда Апостол Иоанн говорит, что вера ваша должна победить мир. Что такое победить мир? Вот я была в том мире, в котором, по-моему, победить может только безумие. То есть победить мир в том смысле, победить власть его над моей душой. Моя душа должна захотеть этого. Но если душа хочет соединения с комфортом, она хочет хорошо спать, моя душа хочет хорошо есть, она хочет, чтоб всё было хорошо. У нас был один знакомый, и у Феликса Григорьевича был с ним спор. «Я так хочу, чтобы всё было хорошо!» Да как же может быть всё хорошо, когда в этом мире распят Богочеловек! Как может быть хорошо, если предан Бог, Спаситель, Творец всего! Как может быть хорошо?! Значит, нужно сделать совсем не так, как есть ныне. Тут другие измерения. Но жить вот в таком напряжении духовном, жить в таком поиске истины может только тогда человек, когда ему дарована вера. Мы опять возвращаемся на круги своя. Вера дарована может быть тогда, когда её даст Бог.

 Ф.Г.: На эту тему есть святоотеческая история, я очень люблю её рассказывать. Его звали Марк Фраческий. Не помните эту историю? И.Т.: Да, я знаю. 90 там лет пробыл один в горах, когда спросил пришедшего к нему монаха, есть ли такая вера, чтобы гора сдвинулась? И она сдвинулась, пошла в сторону.

 З.К.: Нет такой веры, Бог не даёт такой веры. И.Т.: Вера двух сортов, говорит Иоанн Златоуст. Одна вера спасительная, такая вера у меня выше всяких гор. Но есть вера чудодейственная. Это второй род веры. Тут надо резко различать их. Такой веры у меня и на горчичное зерно нет. Вера двух сортов. Но написано, переходить из веры в веру. А.Н.: Я хочу спросить, есть ли у советской церкви, у тех делегаций паломнических, которые каждый год едут, возможность прочувствовать вот всё, что Вы прочувствовали. В каком темпе их посещение святых мест происходит, чем они в основном заняты, это известно или нет?

 З.К.: Нет, но там ходят такие слухи, что патриарх Пимен не мог пройти к гробу Господню, потому что он слишком толстый, а там узкий проход. Ну я не знаю, насколько это верно. И что будто бы его Богородица не пустила. Но, может быть, это просто слухи. Я знаю, что они туда приезжают, они идут в монастыри Зарубежной церкви, говорят, что иерархи приходили туда, смотрели храмы. Можно? Можно. Но что же нас разъединяет, ведь у нас всё одно и то же. И ему ответили: «Вы делаете мучеников, а мы их прославляем». И.Т.: Спаси, Христос. Простите, что так утомили, отняли столько времени. Считаю, что моя поездка, эти пять дней, закончилась успешно. Господь исполнил желание моего сердца. Я с Вами встретился, хотя у меня желание было увидеть Вас перед самым арестом, когда мне сообщили, что Вы отбываете в наших горах, и я начал исследовать маршрут, подговаривать шофёра, каким образом сможем зимой к вам пробраться в Усть-Кан. А в это время меня сгребли, сказали: «Сиди и помалкивай». Я уже договаривался, что взять, какие продукты, что Вам увезти. Но Господь не сподобил. З.К.: Я хотела там причаститься. И как только вышла, сразу просила Феликса Григорьевича, чтобы пошли к моему духовнику. Ну и он сказал, что он поедет, но не поехал. Потом приехал Шибаев. Слава Богу, я причастилась, всётаки. Да, а когда он собирался туда ехать, он пошёл просить разрешение. Ему не дали разрешение. И он фотографию мою показал. Забрали фотографию. И они сказали, нет-нет, не надо, там есть в Барнауле Гедеон, владыка Гедеон, и пусть она у него причащается, там он ей пришлёт священника. Я сказала: «Нет!» И.Т.: Слава Господу. Чтобы только у нас не было так. Я надеюсь, что с Вами этого не будет. Это у Белинского я вычитал: «Кто Христа не нашёл среди обездоленных, бедных, где он живёт, тому незачем идти пешком в Иерусалим». Владыки ездят там отметиться. И когда я сказал, что Вы поехали паломничество совершить там, для всех нас это было радостным известием, и когда мы были в лагере-стане, то постоянно молились за Зою путешествующую. З.К.: Мне очень важна была молитва, и я очень волновалась и чувствовала себя очень не уверенно. Я вам тоже кланяюсь, благодарю, что к нам пришли, с нами говорили, так много рассказали и нас утешили, и подняли наш дух, и спаси Вас, Христос. И.Т.: Моей жене Надежде немного скажите болящей, что она очень уж любит Вас, и хотела от вас пожелания услышать. З.К.: За Надежду я сейчас молюсь. Моя молитва слабая, но будем надеяться, что Господь пошлёт ей утешение. И я вам посылаю и книжки, их Надежде читайте. Потом я вам пошлю ватку с миром от Иверской Божией Матери. Сейчас немножко расскажу, что вот эта икона, она до сих пор мироточит. Я сейчас покажу фотографии, как в неё кладут ватку. Сначала она была без оклада, и люди хотели от неё даже кусочки забирать, от этой иконы. Тогда решили её в оклад поместить. И в окладе есть такой желобок, и в этот желобок кладут ватку. Течёт миро, ватки промокают. И потом вдруг иногда прекращается. То иногда икона потеет просто, то она сильно истекает. Миро благоуханное. Это, во-первых, радость такая, что это в Зарубежной Православной Церкви. Есть мирянин такой – брат Хосе, по-моему. Он сейчас очень болен диабетом и просит молиться. Живёт он в Монреале. Он возит эту икону по различным приходам Зарубежной Церкви. Вот я покажу фотографию, когда она находится в Мюнхене. Ещё есть у меня фотография, когда она находится в Париже.

 

Душа уходит в дальний перегон

Без права возвращенья и обратной связи.

«Дух возвратится к Богу», – поведал Соломон,

В прах ляжет тело, ничем не лучше грязи.

       Написаны плеяды толстых книг

       О муках, о мытарствах, откровеньях.

       Узнать действительность ещё настанет миг,

       И там с наглядностью услышанное сверим.

Сомнения в невиденном ни разу:

«Да есть ли вообще иное что-то?»

Грех нераскаянный реальность ту размазал, –

Кричим о том, а слышен только шёпот.

       Душещипательных видений в «Житиях»

       Не перечесть на трезвую погоду.

       Где без Писания, там умничать, вилять.
         Домысливать, твердить, не зная броду.

Заботились народности издревле

Посмертный как облегчить переход,

Особенно в том преуспели греки –

Легенды, эпосы творил себе народ.
         Но только Иегова нам открыл,

       И во Христе тот контур обозначил:

       «За нас Спаситель кровь Свою пролил», –

       Писанье возвещает, что не могло иначе.

Не с журавлиной стаей полетим,

Курлыча в сизой мгле совсем бесцельно;

Посмертный путь обрежет смерти клин

В воскресный день, отнюдь не в понедельник.

       Уверовав в Христа, Ему доверься,

       Облагородит душу Божий Дух.

       В загробный мир распахнутые двери,

       О, только бы светильник не потух.

С Христом осмысленно, достойно и надёжно

Хранитель-Ангел проведёт мытарства,

Смерть и святым страшна была до дрожи –

Бесстрашным быть пред смертью не похвастай. 26.05.07. ИгЛа