О Давиде и Сауле, также о незлобии, и о том, что должно щадить врагов и не злословить отсутствующих.

 

Необходимость долговременного наставления для искоренения греховной страсти. Давид - высокий ветхозаветный пример кротости. Благодеяния Давида Саулу; безразсудство подозрений последнего к первому и посягательства на его жизнь. Не смотря на подвиги, скромность Давида и удаление его из отечества для прекращения злобы Саула. Необычайное незлобие Давида к Саулу в пещере, как к помазаннику Божию, не смотря на совет сподвижников Давида. Молитва его Господу о недопущении до греха против жизни царя и увещание укрощать свой гнев воспоминанием о благочестивых мужах.

 

1. Когда тело страдает давним и сильным воспалением, тогда требуется много времени и труда, много благоразумия в употреблении лекарств, чтобы совершенно ослабить его силу. То же наблюдается и относительно души. Если кто захочет с корнем исторгнуть страсть, укоренившуюся и долго жившую в душе, то для этого исправления недостаточно однодневного или двухдневного увещания, а нужно часто и в продолжение многих дней беседовать об этом предмете, – если только хотим проповедовать не из честолюбия и для удовольствия, а для блага и пользы. Поэтому, что мы сделали относительно клятв[2], побеседовав с вами об одном и том же предмете в течение многих дней кряду, то же сделаем и относительно гнева, предложим о нем, по мере сил наших, продолжительное увещание. Это, мне кажется, самый лучший способ наставления – не переставать внушать, что бы то ни было, до тех пор, пока не увидим, что внушение перешло в дело. Кто говорит сегодня о милостыне, завтра о молитве, послезавтра о кротости, далее о смиренномудрии, тот не утвердит своих слушателей ни в одной из этих добродетелей, потому что он постоянно перебегает от одного предмета к другому и от этого опять к иному. Напротив, кто хочет, чтобы слушатели исполняли на деле слова его, тот до тех пор не должен прекращать свое увещание и советы об одном и том же предмете и переходить к другому какому-нибудь, пока не увидит, что прежнее увещание хорошо укоренилось в них. Так поступают и учителя: они до тех пор не переходят с детьми к слогам, пока не убедятся в достаточном знакомстве их с буквами. Итак, прочитав вам недавно притчу о ста динариях и десяти тысячах талантов, мы показали, как гибельно было злопамятство. В самом деле, кого не погубили десять тысяч талантов, того потопили сто динариев; они и данное уже прощение отменили, и дар отняли, и освободившегося от суда снова ввели в судилище, а оттуда ввергли в темницу, и, таким образом, предали его вечному наказанию. А сегодня мы обратим слово к другому предмету. Правда, тому, кто хочет учить смирению и кротости, следовало бы самому подать примеры этих прекрасных добродетелей, чтобы и словами наставлять, и делами поучать. Но так как мы сами весьма скудны ими, то воспроизведем перед вами образ одного из святых (прославившихся этими добродетелями), и (как бы) поставив его перед вашими очами, сделаем вам убедительное и сильное увещание, побуждая и вас и себя подражать добродетели праведника, как некоему первообразу.

Кого же представить (в пример), говоря о кротости? Кого другого, как не того, кто получил свидетельство свыше, и этим особенно заслужил удивление? "Нашел", сказано, "Давида, сына Иессеева, мужа по сердцу моему" (Деян.13:22). Когда Бог дает определение, тогда не может быть никакого противоречия: это определение нелицеприятно, потому что Бог судит не по пристрастию и не по ненависти, но произносит приговор судя только по добродетели души. Впрочем, мы представляем Давида в пример не потому только, что он получил свидетельство от Бога, но и потому еще, что он из числа воспитанных в ветхом завете. Нисколько не удивительно, если кто под благодатью, после Христовой смерти, после дарованного отпущения грехов, согласно заповедям, исполненным духа любви, не запятнает себя гневом, будет прощать врагам обиды и щадить оскорбителей. Но если кто в ветхом завете, когда закон позволял вырывать око за око и зуб за зуб и за обиду платить равной обидой, возвысился над требованиями закона и достиг апостольского совершенства, то кого из слышащих не изумит это, у кого из не подражающих (такому примеру) не отнимет всякого извинения и оправдания? А чтобы нам с большей обстоятельностью познакомиться с добродетелью Давида, позвольте мне начать слово с предшествующего и сказать о благодеяниях, которые этот блаженный муж оказал Саулу. Просто не мстить врагу, сделавшему обиду, нисколько не удивительно. Но пощадить человека, которому оказаны многие и великие благодеяния, и который за эти благодеяния, и раз и два и многократно, покушался убить благодетеля, – (такого человека) захватив в руки и имея возможность убить, не только пощадить, но еще и спасти от умысла других, зная притом, что он снова примется за прежнее, – такому поступку, чего еще не достает до высшей степени совершенства?

 

2. Итак, выслушайте терпеливо краткое повествование о том, какие, когда и как оказал Давид благодеяния Саулу. Иудеев однажды постигла жесточайшая война. Все были поражены страхом и поверглись в уныние; никто не смел поднять головы, но все государство находилось в крайней опасности. Смерть была у всех перед глазами, все с каждым днем ожидали гибели и вели жизнь более жалкую, чем ведомые к пропасти [т.е. преступники, приговоренные быть брошенными в пропасть]. В это время Давид пришел от (стада) овец в воинский стан, и, не смотря на свой возраст, и неопытность в военных трудах, взял на себя войну за всех и совершил подвиги, превзошедшие всякое ожидание. Да если бы даже он и не имел совершенно успеха, и тогда за одно усердие и решимость следовало бы увенчать его. Не удивительно было бы, когда бы сделал это воин возмужалый: вменяется это в обязанность законом воинским. Но Давиду не было никакой настоятельной нужды, напротив – его многие удерживали (ведь и брат отговаривал его, и царь, в виду его юного возраста и чрезмерной опасности, удерживал и останавливал, говоря: "не можешь ты идти, ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей" (1Цар.17:33), и однако, не будучи вызываем никакой необходимостью, а совершенно сам собой воспламенившись божественной ревностью и любовью к отечеству, он бесстрашно устремился на врагов, как будто видел перед собой овец, а не людей, и как будто собирался прогнать собак, а не такое полчище людей. А царю он оказал тогда еще и ту услугу, что уже до сражения и победы ободрил его, поникшего взором, – так что не только последующими делами принес царю пользу, но еще и прежде того утешил его словами и убедил иметь бодрость и добрую надежду насчет будущего, говоря: "пусть никто не падает духом из-за него: раб твой пойдет и сразится с этим Филистимлянином" (1Цар.17:32). Разве это малое дело, скажи мне, пожертвовать своей жизнью, не имея никакой необходимости, и броситься в середину врагов для спасения других, не получив от них никогда никакого добра? Не следовало ли после этого наименовать его владыкой, провозгласить спасителем всего государства, – его, который, по милости Божьей, спас и достоинство царя, и основы городов, и жизнь всех? Какое еще другое благодеяние могло быть больше этого? Он сделал добро не для денег и не для славы и власти, но для самой жизни (царя): он исхитил его из самых врат смерти, и насколько зависело от человека, благодаря ему царь остался жив и удержал власть. Чем же после этого он вознаградил? При рассмотрении этих великих подвигов (оказывается), что если бы Саул даже снял со своей головы венец и возложил его на Давида, то он все-таки еще не вознаградил бы его по заслугам, а оставался бы обязанным ему: ведь Давид спас ему и жизнь и царство, а он уступил бы ему одно царство. Посмотрим, однако же, на его награды. Какие же они были? Саул тотчас начал его подозревать: "и с того дня и потом подозрительно смотрел Саул на Давида" (1Цар.18:9). За что же и почему? Нужно указать и причину подозрения. Но кто что ни говори, не найдет никакой справедливой причины: какой, в самом деле, мог быть справедливый повод к подозрению на счет того, кто спас душу и даровал жизнь? Посмотрим, однако, на самую причину вражды, чтобы вам знать, что за то самое, за что впоследствии подвергся он подозрению и козням (Саула), Давид заслуживал не меньших почестей, чем и за победу. Так, какая же была причина подозрения? Когда Давид взял голову иноплеменника и возвращался с добычей, "выходили навстречу", сказано "(девы) с пением и плясками и восклицали, говоря: Саул победил тысячи, а Давид – десятки тысяч! И Саул сильно огорчился. И с того дня и потом подозрительно смотрел Саул на Давида" (1Цар.18:6-9). За что же, скажи мне? Если бы эти слова были и несправедливы, то и в таком случае не следовало бы Саулу враждовать против Давида, так как доброе расположение его к царю было засвидетельствовано делом; а, зная притом, что такой опасности Давид подвергался по собственной доброй воле, а не по чьему-либо принуждению или настоянию, – (Саул) совсем уже не должен был ничего злого подозревать в нем. Но ведь на самом-то деле похвалы (жен Давиду) были справедливы; а что еще более удивительно, – так это то, что говорившие (подобным образом) больше польстили Саулу, нежели Давиду, и ему следовало довольствоваться тем, что ему дали только тысячи. Почему же он негодует, что тому дали десятки тысяч? Если бы (сам) он хоть что-нибудь сделал для окончания войны и принял в ней хотя бы малое участие, тогда бы, кстати, можно было сказать, что "Саул победил тысячи, а Давид – десятки тысяч". Но после того как он, в страхе и трепете сидел дома, каждый день, ожидая смерти, а Давид один сделал все, не величайшей ли нелепостью с его стороны было негодовать на то, что он получил меньшую похвалу, – он, который нисколько не боролся с теми опасностями? Если негодовать, так следовало Давиду негодовать на то, что он, сделавши все один, делит славу с другим.

 

3. Но, минуя все это, укажу на следующее: пусть так, жены сделали худо, и за это достойны осуждения и порицания; а Давид тут причем? Песен этих он не слагал; женам говорить то, что они говорили, не внушал, и не подстраивал, чтобы похвала была такого рода. Так, если досадовать, то нужно было досадовать на жен, а не на благодетеля целого царства, который достоин был тысячи венцов. Но Саул, оставив тех, пошел против Давида. Пусть бы этот блаженный, возгордившись такой похвалой, стал завидовать державному, делать ему оскорбления и презирать его власть: тогда злоба (Саула) имела бы, может быть, некоторое основание. Но если Давид сделался еще более кротким и скромным, и не выходил из ряда подчиненных, то какой справедливый предлог имела скорбь (Саула)? Когда удостаиваемый почестей восстает против своего покровителя и пользуется этими почестями с обидой для него, в таком случае подозрение имеет некоторое основание; но коль скоро он остается почтительным, даже еще более угождает, и во всем покорен, какое основание может тогда иметь ненависть?

Итак, и помимо дальнейших заслуг (Давида), следовало еще более любить его за одно то, что он, при таком удобном случае к присвоению власти, соблюл приличную ему скромность. Его не надмили не только прежние, но и последующие, гораздо важнейшие дела. Какие же они? "И Давид", сказано, "во всех делах своих поступал благоразумно, и Господь" Вседержитель "был с ним" (1Цар.18:14); "и весь Израиль и Иуда любили Давида, ибо он выходил и входил перед ними" (1Цар.18:16); "и Мелхола, дочь Саула, любила его" (1Цар.18:28), "и весь Израиль любит его" (1Цар.18:16), "Давид действовал благоразумнее всех слуг Саула, и весьма прославилось имя его" (1Цар.18:30); "и Ионафан, сын Саула, очень любил Давида" (1Цар.19:1). И, однако, расположив к себе весь народ и самый дом царский, везде побеждая в сражениях и нигде не испытывая неудачи и за эти благодеяния получая такие награды, он не возгордился, не пожелал царства, не мстил врагу, но продолжал благодетельствовать и за него вел войны. Кого бы и зверски жестокого и свирепого не заставило это оставить вражду и прекратить злобу? Но этого жестокого и бесчеловечного (мужа) ничто не преклонило. Закрыв глаза на все, отдавшись зависти, он замышляет убить Давида. И когда же? Когда он – что особенно замечательно и удивительно – играл и укрощал бешенство Саула: "и Давид", сказано, "играл рукой своей на струнах, как и в другие дни; в руке у Саула было копье" (1Цар.18:10). "И бросил Саул копье, подумав: пригвожду Давида к стене: но Давид два раза уклонился от него" (1Цар.18:11). Можно ли представить высшую степень злобы? Таково же было и то, что произошло впоследствии. Только что были прогнаны неприятели, государство ободрилось и все приносили благодарственные жертвы за победу, Саул решился убить благодетеля, спасителя и виновника таких благ, во время его игры (1Цар.18:10). Самые благодеяния не укротили этого неистового безумца: он и раз и два бросал копье с целью убить его. Такими-то наградами Саул заплатил Давиду за опасности! И это делал он много раз, а не в один день. Но этот святой и после всего этого продолжал служить ему, подвергался опасностям для его спасения, сражался на всех войнах, собственными опасностями спасал своего убийцу, и ни словами, ни делами не оскорбил этого дикого зверя, но во всем ему уступал и повиновался. Он не получил награды, обещанной ему за победу, но никогда и словом не напомнил (об этой награде) ни воинам, ни царю, потому что тот подвиг был совершен им не из-за награды человеческой, но в надежде на воздаяние свыше. И удивительно не то только, что он не требовал награды, а еще более то, что, по необычайной скромности, отказался и от предложенной награды. Когда Саул, не смотря на все свои попытки и усилия, не мог умертвить его, то вот строит ковы посредством брака и выдумывает какой-то новый род приданого и даров невесте "не хочет", сказано, "царь" даров, "кроме ста краеобрезаний  Филистимских, в отмщение врагам царя" (1Цар.18:25). Слова эти значат: убей мне сто мужей, и это будет мне вместо даров. Так говорил он, желая, под предлогом брака, предать его врагам.

 

4. Однако Давид, судя о вещах с обычной своей скромностью, отказался от этого брака не по страху опасностей и врагов, но потому, что считал себя недостойным родства с царем; и вот что сказал слугам его: "разве легко кажется вам быть зятем царя, я – человек бедный и незначительный" (1Цар.18:23). Брак этот, конечно, был долгом (со стороны царя), воздаянием и наградой Давиду за труды, но он имел такое смиренное сердце, что, и после таких подвигов, после такой славной победы и торжественного обещания, считал себя недостойным принять должную ему награду. И так думал он (о себе), готовясь подвергнуться новым опасностям. Победив врагов, и взяв (в супружество) царскую дочь, "Давид играл рукой своей на струнах. И хотел Саул пригвоздить Давида копьем к стене но Давид отскочил от Саула, и копье вонзилось в стену" (1Цар.19:9-10). Кого бы из самых преданных добродетели не привело это в гнев и не побудило убить несправедливого гонителя, если не для чего другого, так для собственной безопасности? Ведь это не было бы даже убийством, напротив (Давид) и в таком случае стал бы выше постановления закона. Закон повелевает вырывать око за око; а Давид, если бы и убил Саула, так сделал бы за три убийства только одно, притом – за три такие убийства, которые не имели никакого благовидного предлога. Однако он ни на что такое не покушался, но решился лучше бежать, оставить дом отеческий, сделаться странником и скитальцем, и с горем приобретать себе необходимое пропитание, нежели сделаться виновным в убийстве царя. Он заботился не о том, чтобы отомстить за себя, а чтобы царя освободить от страсти. Поэтому и скрылся от глаз врага, чтобы укротить его гнев, потушить огонь (страсти), обуздать злобу. Лучше самому мне, говорил он, подвергнуться бедствиям и потерпеть тысячу зол, нежели подвергнуть его суду Божьему за неправедное убийство. Этому будем не только внимать, но и подражать; станем все переносить, и делать и терпеть, лишь бы врагов (наших) примирить с нами. Будем доискиваться не того, справедливо или несправедливо они злобятся на нас, а только того, чтобы они перестали враждовать против нас. И врач заботится о том, как бы вылечить больного от болезни, а не о том, насколько виновен он в своей болезни. И ты будь врачом для оскорбившего тебя: об одном только старайся, как бы уничтожить болезнь его. Так именно поступил и блаженный: он предпочел бедность богатству, пустыню отчизне, труды и опасности удовольствиям и безопасности, непрерывное бегство домашней жизни, для того, чтобы избавить Саула от злобы и вражды против себя. Но и это не принесло пользы Саулу. Он продолжал преследовать Давида, и всюду искал того, кто ничем не оскорбил его, напротив сам потерпел от него крайние обиды, и за эти обиды еще сделал чрезвычайно много добра. Наконец, неожиданно для себя, он попадает в самые сети Давида: "там была", сказано, "и зашел туда Саул для нужды; Давид же и люди его сидели в глубине пещеры. И говорили Давиду люди его: вот день, о котором говорил тебе Господь: вот, Я предам врага твоего в руки твои, и сделаешь с ним, что тебе угодно. Давид встал и тихонько отрезал край от верхней одежды Саула. Но после сего больно стало сердцу Давида, что он отрезал край от одежды Саула. И сказал он людям своим: да не попустит мне Господь сделать это господину моему, помазаннику Господню, чтобы наложить руку мою на него, ибо он помазанник Господень" (1Цар.24:4-7). Видел ты, как раскинуты были сети, захвачена добыча, ловец стоял над ней, и все заставляли его вонзить меч в грудь врага? Оцени же его подвиг, посмотри на борьбу, на победу, на венец. Местом состязания была та пещера; борьба была чудная и необыкновенная: боролся Давид, нападал на него гнев, наградой служил Саул, а судьей состязания был Бог. Мало этого, он боролся не только с собой и со своей страстью, но и с бывшими с ним воинами. Пусть бы даже сам он и хотел быть умеренным и пощадить оскорбителя; но ведь ему еще нужно было опасаться воинов, чтобы они не убили его самого в пещере, как губителя и предателя их спасения, сохраняющего жизнь общему врагу их. Так естественно каждый из воинов мог с горечью подумать: мы сделались беглецами и скитальцами, оставили дом, отечество и все другое, делили с тобой все бедствия; а ты, имея в руках виновника всех этих зол, думаешь выпустить его, лишая нас надежды избавиться когда-либо от этих бедствий, и стараясь спасти врага, предаешь друзей. Где же тут справедливость? Если не заботишься о своем собственном спасении, так пощади нашу жизнь. Тебя не огорчает прошедшее? Ты не помнишь зла, которое потерпел от него? Умертви его ради будущего, чтобы не потерпеть нам еще больших и тягчайших зол. Все это, и еще больше этого, они, если и не высказали словами, так, по крайней мере, передумали в уме.

 

5. Но праведник не думал ни о чем этом; он имел в виду одно только, как бы ему украситься венцом незлобия и совершить новое и особенное дело добродетели. Ведь, если бы он пощадил врага, будучи один и сам по себе, это было бы не так удивительно, как теперь удивительно то, что он сделал это при других, – потому что присутствие воинов вдвойне препятствовало его поступку. Так, часто мы сами решаемся оставить гнев и простить кому бы то ни было обиды, но, увидевшись с другими, под влиянием их подстрекательств, оставляем свое решение и следуем их словам. С блаженным Давидом этого не случилось; напротив, он и после убеждений и совета воинов остался непоколебим в своем решении. И удивительно не только то, что он и не увлекся советами других, и не побоялся их, но также то, что и их настроил в одном с собой духе. Великое дело одолеть самому собственные страсти, но гораздо важнее – убедить и других принять тот же образ мыслей, притом других – не кротких и скромных людей, а воинов, привыкших к брани, утомленных множеством трудов, желавших хоть немного успокоиться, и знавших, что от гибели врага зависело не только немедленное прекращение их бедствий, но и приобретение бесчисленных благ, потому что, по смерти Саула, ничто бы не мешало царству тотчас перейти в руки Давида. Однако, не смотря на то, что столько было (обстоятельств), которые раздражали воинов, этот доблестный (муж) нашел в себе силы преодолеть все это и убедить их пощадить врага.

Стоит вникнуть и в самый совет воинов: хитрость убеждения выказывает всю твердость и непреклонность воли праведника. Не сказали они: вот, кто причинил тебе бесчисленное множество зла, кто искал твоей гибели, кто ввергнул и нас в невыносимые бедствия. Так как они знали, что он пренебрегает всем этим и не обращает внимания на сделанные ему оскорбления, то указывают ему на приговор свыше, говоря: Бог предал его, – чтобы, покорившись высшему суду, он скорее решился на убийство. Разве ты мстишь за себя, говорили они; Богу повинуешься и служишь. Его суд приводишь в исполнение. Но на что они особенно рассчитывали, то самое еще сильнее побуждало его пощадить врага, так как он знал, что Бог предал ему Саула для того, чтобы дать ему случай заслужить большую славу. И ты, когда увидишь, что враг попал в твои руки, пользуйся этим не для наказания (врага), а для его спасения. Тогда-то особенно и должно оказывать врагам пощаду, когда получаем над ними власть. Но, может быть, скажет кто: что ж особенно удивительного в том, чтобы, имея врага в своей власти, пощадить его? Многие и другие цари, достигши власти и имея у себя в руках людей, некогда их оскорбивших, часто считали недостойным себя, на такой высоте власти, мстить за оскорбления: самое величие власти служило побуждением к прощению. Но к настоящему случаю это неприложимо. Давид имел Саула в своих руках, еще не достигши власти и не получив царства, и, не смотря на это, пощадил его, чтобы не сказал кто, будто величие власти потушило в нем гнев. Напротив, он знал, что и после пощады (Саул) снова примется за то же и подвергнет его еще большим опасностям, и, однако, не убил его. Не будем же сравнивать его с другими (царями). Тем легко оказывать пощаду, когда они имеют верный залог своей безопасности в будущем; а он и, зная, что отпускает врага себе и спасает своего гонителя, все-таки не умертвил его, и при том, когда было столь много побуждений к этому убийству. В самом деле, и отсутствие тех, кто помог бы Саулу, и убеждение воинов, и воспоминание о прошедшем, и страх будущего, также то, что, убив врага, он не будет и судим за убийство, и то, что после этого убийства он может стать выше закона, и многое другое, большее этого, склоняло и побуждало его вонзить меч в Саула. Но ничему этому он не уступил, а устоял, как адамант, и непоколебимо соблюл закон добродетели. Затем, чтобы не сказал ты, что он и не испытывал этих – столь естественных – чувств, и что поступок его доказывает не величие души, а бесчувственность, смотри, как он укротил свое раздражение. В нем поднимались волны гнева, и происходило сильное волнение помыслов, но бурю их он укрощал страхом Божьим и боролся с помыслами (своими), как это видно из самого события. "И встал", сказано, "и тихонько отрезал край от верхней одежды Саула". Видишь, какая поднялась буря гнева? Но она не усилилась более и не причинила кораблекрушения, благодаря тому, что кормчий – дух благочестия – тотчас почувствовал (опасность), восстановил тишину вместо бури. "И больно стало", сказано, "сердцу его", и он обуздал гнев, как скачущего и бешенного коня (1Цар.24:5-6).

 

6. Таковы души святых: они восстают прежде, чем упадут, и прежде, чем дойдут до греха, удерживают себя, потому что трезвы и непрестанно бодрствуют. Велико ли было расстояние между телом и одеждой? Однако Давид имел столько силы, чтобы не пойти далее, да и за это самое строго осудил себя: "после сего больно стало сердцу Давида, что он отрезал край от одежды Саула. И сказал он людям своим: да не попустит мне Господь". Что такое: "да не попустит мне Господь"? То есть, да будет, говорит, милостив ко мне Господь, и если бы даже сам я и захотел, да не попустит мне Бог сделать когда-либо это, и да не позволит дойти до этого греха. Он видел, что такой подвиг почти превышает природу человеческую и требует помощи свыше, что и сам он едва не склонился на убийство: поэтому и молится, чтобы Господь сохранил руку его чистой. Что может превзойти кротость этой души? Называть ли еще его человеком, – его, который в человеческой природе совершил подвиг ангельский? Только не позволят этого божественные законы. Скажи мне, кто, в самом деле, решился бы принести такую молитву Богу? И что говорю – такую молитву? Кто без труда удержался бы от молитвы о погибели врага? Многие ведь дошли до такого зверства, что, когда почувствуют себя слабыми и бессильными – сделать зло оскорбившему их, так вызывают на мщение самого Бога, и просят, чтобы Он дал им возможность наказать обидевших. А он, вознося молитву, совершенно противную молитве всех таких людей, просит – не допустить его до мщения, говоря: "да не попустит мне Господь, чтобы наложить руку мою на него", – говоря о враге, как о сыне, как о родном детище.

Он не только пощадил (Саула), но еще придумывает для него и оправдание, и смотри, как разумно и мудро. Так как, рассматривая жизнь Саула, он не нашел в ней ничего доброго, и не мог сказать: я не обижен им и не потерпел от него никакого зла (это опровергли бы бывшие с ним воины, которые на себе испытали злобу Саула), то и заходит с другой стороны, стараясь найти благовидное оправдание. Не будучи в состоянии найти этого ни в жизни, ни в поступках Саула, он прибегнул к его сану, и сказал: "ибо он помазанник Господень". Что ты говоришь? скажут. Ведь это злодей, нечестивец, исполненный бесчисленных пороков, сделавший нам всякое зло? Но он царь, он начальник; ему вверена власть над нами! Притом, не сказал просто: царь; но что? "ибо он помазанник Господень"; представил его достоуважаемым не за земной сан, но ради вышнего избрания. Ты, говорят, призираешь со-раба? Почти же Владыку. Гнушаешься рукоположенным? Убойся Рукоположившего. Если мы боимся и трепещем низших начальников, поставленных от царя, хотя бы то были злые, хищники, разбойники, неправосудные, или в таком роде; если не презираем их за такую их злость, но уважаем ради достоинства того, кто поставил их, – то, тем более, должно это делать по отношению к Богу. (Бог), говорит Давид, еще не отнял у него власти и не сделал его частным человеком. Не будем же извращать порядка, не будем воевать с Богом, приводя в дело эти апостольские слова: "посему противящийся власти противится Божьему установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение" (Римл.13:2). И не только помазанником назвал он Саула, но и своим господином. Назвать врага именами, выражающими почтение и покорность – это дело не обыкновенного благоразумия. Как это важно, опять можно видеть из того, что случается с другими. Так, многие не могут называть врагов своих простыми и обыкновенными именами, но (называют) их другими весьма бранными, каковы, например: негодяй, безумный, сумасшедший, помешанный, губитель, – подбирают множество и других подобных имен, и их прилагают к врагам. И что это правда, так я представлю тебе пример не издалека, а вблизи, именно в самом Сауле. По сильной ненависти он не мог называть этого праведника собственным его именем, но, заметив его отсутствие на одном празднестве, спрашивал о нем вот как: "где сын Иесеев"? А так называл его, с одной стороны, потому, что ненавидел его имя, с другой потому, что незнатностью отца хотел уменьшить славу праведника, не зная того, что знаменитым и славным человека делает не знатность предков, но доблесть души. Не так поступил блаженный Давид. Не назвал он Саула и по отцу, хотя и тот был весьма низкого и незнатного происхождения; не назвал и одним простым его именем; напротив, (назвал) по сану, по власти. Так незлобива была душа его. И ты, возлюбленный, поревнуй ему и научись, прежде всего, никогда не называть врага именами презрительными, а почетными. А если уста привыкнут называть оскорбившего именем почетным и приятным, то и душа, услышав это и будучи вразумляема и научаема языком, охотно примирится с ним. Самые слова будут наилучшим врачеством сердечной язвы.

 

7. Это сказал я ныне не для того, чтобы мы только похвалили Давида, но и чтобы поревновали ему. Пусть каждый живописует эту историю на сердце своем, постоянно изображая мыслями, как бы рукой, эту двойную пещеру, – Саула, спящего внутри нее, связанного сном, как бы какой цепью и лежащего под рукой у того, кто потерпел от него величайшие обиды, – Давида, стоящего над спящим, – воинов, присутствовавших при этом и подстрекавших к убийству, – блаженного Давида, из любви к добродетели обуздывающего гнев и свой собственный и своих (воинов) и заступающегося за того, кто сделал ему столько зла. И не только будем представлять это в уме, но и постоянно говорить об этом друг с другом в собраниях; эти события станем всегда рассказывать и жене и детям. Хочешь ли говорить о царе? Вот царь. О воинах ли, о доме ли, о делах ли общественных? Обо всем этом найдешь весьма много (повествований) в Писании. Эти повествования приносят величайшую пользу. Ведь совершенно невозможно, чтобы душа, занимающаяся этими историями, могла когда поддаться страсти. Итак, чтобы нам не терять время напрасно, и не тратить жизнь свою на пустые и бесполезные разговоры, – изучим историю благочестивых мужей, и будем постоянно говорить о них. И если кто из собеседников захочет говорить о зрелищах, или о конском беге, или о делах, вовсе до тебя не касающихся, ты, отвлекши его от того предмета, предложи ему такую историю, чтобы мы, сохранив в чистоте душу, свободно насладившись удовольствием, приобретши кротость и снисходительность ко всем оскорбившим нас, отошли туда, не имея ни одного врага, и достигли вечных благ по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки. Аминь.