1. Сегодня, я думаю, отсутствуют многие из тех, которые вчера оставили нас и устремились на беззаконные зрелища. Я хотел бы знать их точно, чтобы изгнать их из-под кровли храма, не для того, конечно, чтобы они навсегда оставались вне его, но чтобы по исправления возвратились сюда. Так и отцы нередко изгоняют своих провинившихся детей из своего дома и отлучают их от своей трапезы, не с тем, чтобы навсегда они лишались этого, но чтобы, сделавшись лучшими вследствие такого вразумления, они с подобающей честью и славой возвратились в отеческое наследие. Так поступают и пастухи: овец, покрытых коростой, они разлучают от здоровых, чтобы, когда болезнь пройдет, опять с безопасностью возвратить их к здоровым, но чтобы, пока они больны, болезнь эта не перешла от них на все стадо. Поэтому-то и мы хотели бы знать тех. Впрочем, если мы не в состоянии различить их чувственными очами, то слово наше во всяком случае опознает их и, оказав воздействие на их совесть, легко убедит их добровольно удалиться отсюда. Оно внушит им, что в храме пребывает только тот, чья душа достойна возвещаемого здесь учения, тогда как тот, кто принимает участие в этом собрании, оставаясь верен своим дурным привязанностям, хотя бы телом и присутствовал здесь, извергается и удаляется отсюда гораздо дальше находящихся под отлучением и потому не имеющих возможности приступить к святой трапезе. В самом деле, те, будучи согласно божественным законам отлучены и оставаясь вне, имеют все-таки благую надежду, и действительно, если захотят исправиться в своих прегрешениях, то при содействии Церкви, от которой они отпали, могут с чистою совестью опять возвратиться. А те, которые осквернили самих себя и должны приступить к трапезе не прежде, чем очистят себя от нечистоты греха, но по своему безстыдству теперь же являются сюда, те наносят себе более тяжкую рану. Ведь не так тяжел сам грех, как то безстыдство, которое является после греха, и то, что человек не хочет повиноваться наставлениям пастырей. Но чем, скажут, так провинились они, чтобы их изгонять из-под этой священной сени? Какой же еще нужен тебе грех, когда они, заявивши себя явными прелюбодеями, сряду же с безстыдством, как бешеные псы, приступают к священной трапезе? А если хочешь знать самый способ, каким они впали в прелюбодеяние, я отвечу тебе не своими словами, по словами Того, кто грядет судить всю нашу жизнь. Всякий, говорит Он, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф.5:28). Случайно встретившаяся на площади женщина, в обыкновенной одежде, часто своим видом вводит в соблазн того, кто заглядится на нее. А тут люди (смотрят на женщин) не просто и не случайно, но с таким усердием, что и Церковью пренебрегают и, удалившись туда, проводят там целые дни, не отрывая своих глаз от созерцания этих безчестных женщин. Как же могут они сказать, что смотрели не "с вожделением", когда и развращенные слова, и блудные песни, и сладкие голоса, и подведенные глаза, и притирания на щеках, и одежда, особо устроенная, и вид, полный очарования, и многие другие чары, — (все направлено там к одной цели) обольщению и увлечению зрителей? Как не быть вожделению там, где и душевное расслабление, и великая рассеянность, где и самое место располагает к невоздержанию, и все, что слышится прежде и после, где чарует самая музыкальная мелодия — свирелей, флейта, и тому подобных инструментов, трогающая до глубины сердца, где души сидящих преклоняются к козням блудниц и делаются легко уловимыми, удаляясь от Христа? Ведь если нередко и здесь, где псалмы, и молитвы, и слушание божественных слов, и страх Божий, и благочестивое настроение, подобно коварному разбойнику, тайно вкрадывается вожделение, то как они, сидя в театре и ничего здравого не слыша и не видя, но предаваясь постыдной рассеянности и со всех сторон подвергаясь нападениям — и чрез уши, и чрез глаза, как могут они остаться недоступными этой постыдной страсти? А если не могут, то как могут быть свободны от обвинения в любодеянии? Не будучи же свободны от упрека в любодеянии, как могут они без покаяния переступать этот священный порог и становиться участниками этого священного собрания? Поэтому-то я увещеваю и умоляю их — прежде очистить себя покаянием и исповедью и всеми другими средствами от греховного настроения, создавшегося под влиянием зрелищ, и только тогда уже приступать к слушанию слова Божия. Ведь ясно, что это у нас не случайная ошибка, как это всякий увидит и из представленных примеров. Если какой-нибудь слуга в ящик, где лежат дорогие и нарядные господские одежды, положит свою рабскую одежду, всю в грязи и насекомых, то, скажи мне, снесешь ли ты с кротостью такую дерзость? Или, если кто-либо в золотой сосуд, обыкновенно и постоянно вмещающий благовония, влил бы грязную и вонючую жидкость, не наказал ли бы ты такого неосторожного даже ударами? Что же — неужели об ящиках, сосудах, одежде и благовониях мы будем так заботиться, а душу нашу будем считать маловажнее всего этого? И туда, куда влито духовное миро, будем воспринимать диавольские впечатления, сатанинские наставления и песни, исполненные блуда? Попустит ли это Бог, скажи мне? И ведь, конечно, между благовонием и грязью, или между одеждами рабскими и господскими, не такая большая разница, как между духовною благодатью и этой злой силой. Ты не боишься, о, человек, одними и теми же глазами смотреть на постель, которая является на сцене местом совершения мерзкого любодеяния, и на эту священную трапезу, где совершаются страшные тайны, одним и тем же слухом внимать постыдным словам блуда и тайноводственным наставлениям апостолов и пророков, одним и тем сердцем воспринимать ядовитые вещества и страшную жертву? Не отсюда ли семейные неурядицы, распадение браков, раздоры и распри в домах? Ведь когда ты настроишься тамошним зрелищем и, сделавшись распущенным и невоздержным, врагом всякого целомудрия, возвратишься домой и увидишь свою жену, ты смотришь на нее во всяком случае с большим нерасположением, какова бы она ни была. Разжегшись под влиянием возбужденной зрелищем страсти и подпавши обольстительному влиянию того чуждого зрелища, ты безчестишь целомудренную и благонравную спутницу всей твоей жизни, унижаешь, осыпаешь безчисленными оскорблениями, совершенно без всякого другого повода; но стыдясь обнаружить страсть и показать рану, с которою пришел оттуда, ты придумываешь различные предлоги и находишь безсмысленные поводы к вражде, презирая все домашнее, поглощенный всецело страстью к той грязной и нечистой женщине, которою нанесена рана. В твоей душе еще звучит ее голос, живы ее вид, взгляд, движения и все приманки блуда, — и дома ни на что не хочется смотреть. Да что говорить о жене и доме? На самую Церковь ты смотришь с неудовольствием, а речи о целомудрии и скромности выслушиваешь с отвращением. В самом деле, ведь они являются для тебя уже не наставлением, а обвинением, и вдаваясь мало-помалу в отчаяние, ты, наконец, совсем отрываешься от этих общеполезных наставлений. Поэтому всех вас я умоляю — и самим избегать посещения дурных зрелищ и отвлекать от них тех, которые ими увлекаются. Все, что там совершается, не приносит пользы душе, но пагубу и наказание. Что за польза в этом преходящем удовольствии, когда из него рождается постоянное огорчение, когда, уязвляемый страстью и днем и ночью, ты ко всему чувствуешь раздражение и нетерпимость. В самом деле, вникни в себя, каков ты в тот день, когда бываешь в Церкви, и каков в тот, когда созерцаешь зрелища, сравни оба эти дня — и тогда ты не будешь нуждаться в наших наставлениях. Сравнение этих двух дней достаточно покажет тебе размеры и того добра, какое ты получаешь здесь, и того зла, какое получаешь там. Я говорил уже об этом вашей любви, но и впредь никогда не перестану говорить об этом. Больных такого рода недугом мы будем поддерживать, а здоровых подкрепим. Слово об этом тем и другим принесет пользу: одним — чтобы отстать, другим — чтобы не упасть. Но так как и в обличении подобных вещей нужно соблюдать меру, то, покончив на этом свои увещания, остаток беседы посвятим исполнению данного, вам прежде обещания, возвратившись опять к отцу нашему Аврааму. У художников есть такой обычай, что когда они хотят написать чье-нибудь точное изображение, то и день, и два, и три усаживают пред собою тех, с кого хотят писать, чтобы путем постоянного наблюдения удачнее схватить черты подлинника. Так как и нам предстоит теперь живописать не отпечаток телесного образа, но красоту души и духовное благообразие, расцвет добродетелей праведника, его кротость, великодушие и все другие его добродетели, то нужно больше посвятить этому времени, чтобы путем постоянного изощрения слова достигнуть большей верности в воспроизведении его образа. Ведь если телесные образы доставляют некоторое удовольствие зрителям, то тем более — изображения души; притом, тех нельзя видеть везде, но необходимо постоянно обращаться в определенное место, а эти, где бы ты ни захотел воспроизвести пред своим взором, ничто тебе не помешает. Запечатлев такой образ в глубине своего сердца, ты, где бы ни был, постоянно можешь созерцать его, и это созерцание принесет тебе великую пользу. Как больные глазами несколько облегчают свои страдания тем, что держат пред собой губки и лоскутки тканей, окрашенных голубой краской, так и ты, если будешь постоянно иметь пред своими глазами образ патриарха Авраама и постоянно устремлять на него свой взор, то хотя бы тысячу раз гнев или другое что недоброе омрачало и затемняло твое духовное око, смотря на этот образец добродетели, ты получишь совершенное здравие и чистое любомудрие. Впрочем, если угодно, возвратимся к предположенной беседе.
2. Всех пророков, возлюбленные, превосходил особенною близостью к Богу блаженный Моисей, за свое благочестие удостоенный дружеской беседы с Богом, так что говорил с Ним устами к устам и лицом к лицу, а не прикровенно. Он таинственно был научен созерцанию Бога явлением огня, горевшего, но не попалявшего; воля Божия нарекла его богом фараоновым и этим почетным наименованием выделила его из всех современных ему людей; он же поставлен был грозным исполнителем насланных тогда от Бога на Египет казней и явился тогда усерднейшим слугой божественной вседействующей силы. Этот-то блаженный, просвещенный светом Духа Святого и издали исследовавший древние дела Вседержителя, изложив прекрасный и удивительный рассказ о сотворении мира, перешел затем к истории древних людей, отчасти добрых, отчасти злых. С одной стороны, он изобразил действительно блаженный конец первых, с другой, в противоположность им, несчастную судьбу вторых. И это он сделал с тою целью, чтобы мы, из истории миротворения научаясь догматам благочестия, а из жизни предков почерпая уроки любви к добродетели и отвращения к злу, легко могли проводить жизнь боголюбивую и блаженную. Итак, много подвигов добродетели древних мужей описал здесь (блаженный Моисей), поставляя их наглядными образцами для подражания потомкам. Так, конечно, Авель научает нас прежде употребления изобильных даров, получаемых нами от Бога, начатки их воздавать Богу и не служить неразумной страсти чрева более, чем чести Божией. Тому, Кто был древнее всякого бытия, этот блаженный Авель приносил в жертву первородных агнцев, ничего последнего не употребляя в служение Первому, но прославляя Первовиновника начатками существующего. Вслед за ним блаженный Ной является для нас учителем праведности, среди всего развращенного мира один только неуклонно следуя по пути правды и добрых дел. Юношам великий урок целомудрия преподает блаженный Иосиф, в юном теле украшенный сединами непорочности и в положении раба оказавшийся господином плотских удовольствий. Но в лице этих блаженных мужей мы видим — можно сказать — образцы только отдельных, частных добродетелей; в лице же праотца Авраама увековечена память мужа, в одном себе соединившего все добродетели и ставшего для всего мира образцом для подражания во всех отношениях. Потому-то, конечно, все праведные, все святые гордятся праведным Авраамом, как своим родоначальником, и родство с ним вменяют себе в особенную честь. Верные возбуждаются им к ревности по вере; страннолюбивых он руководит в страннолюбии, научая не словами, а самим делом, как должно поступать; подвижники благочестия снискивают себе венки, подражая его мужеству; все великодушные служат верными образами этого первообраза. Соревнование с ним породило великое множество праведных; все христолюбцы произрасли от этого боголюбивого корня. И что я исчисляю каждый вид добродетели в отдельности? Одним словом, все те, чей свет светится людям, возжены от верного светильника праотца: столь великое множество добрых чад доставил ему его испытанный в благочестии характер! Неложно было сказано: Я сделаю тебя отцом множества народов (Быт.17:5). О, блаженная душа, столь великое множество подвигов сочетавшая воедино! Вот воистину плодоносная страна; вот всеплодное поле дел благочестия; вот луг, обильно украшенный всякими цветами правды; вот венок, содержащий в себе драгоценную жемчужину веры! Повелел Бог: пойди из земли твоей, и ты не усомнился, но выступил в путь, не остановившись, пока повеление не было выполнено. К словам: пойди из земли твоей прибавил Господь: от родства твоего, и ты не поколебался любовь к племени принести в жертву Тому, Кто дал жизнь и самому племени. Было сказано: пойди из земли твоей, от родства твоего, и — что еще тяжелее — и из дома отца твоего (Быт.12:1), но ничто из того, что повелел Бог, не показалось для тебя тяжелым. Ни почтение к отцу, ни любовь к матери, ни родственные привязанности не ослабили усердия твоей души. Ты не задумался над тем, как будет плакать над тобой престарелая мать, как будет печалиться о тебе твой старик — отец. Ты не дерзнул быть человеколюбивее Давшего повеление. Ты воздавал уважение отцу, но не в той степени, какая подобает только Отцу всех; ты любил мать, но еще более богочестие. Ты расстался с отеческим домом, пренебрег прародительским наследием. Одно только богатство считал ты приличным душе — богатство веры, это безсмертное стяжание, нетленное сокровище. О, какая звезда, превосходящая своим блеском денницу, воссияла в Палестине с востока, озарив тьму многобожия светлыми лучами истинного богопочитания! Как добрую сладость Бог бросил тебя в это горькое море хананеев. Как соль человеколюбия ты должен был осолять их порочную жизнь. В пучине человеконенавистничества иноплеменных ты явился тихим пристанищем странноприимства.
3. Как, о, блаженный, изображу я твой человеколюбивый шатер? Как останусь равнодушным к дубу, именуемому Мамврийским, который ты сделал своим участником в делах странноприимства? Твой шатер был общим пристанищем для всех путников; для всех странников здесь воздвигалась общая щедрая трапеза; для всей вселенной — безмездная странноприимница. И эта страиноприимница находилась не в захолустье каком-нибудь, где не так настоятельна необходимость отдыха, но, с одной стороны, в пустыне, а с другой — среди дороги, где перекрещивались почти все сообщения Палестины. Целые дни проводил ты под дубом, являясь путникам благим вестником отдохновения. Явился тебе, о, чудный, Христос в сопровождении двух ангелов, и твое человеколюбие ввело тебя под один кров и с Богом, и с ангелами. О, блаженный шатер, вмещавший в себе Бога и ангелов! Явился тебе Христос в образе человека, предображая тайну Своего божественного и спасительного воплощения. Однако и в рабьем зраке не утаилась от тебя слава твоего Посетителя. Ты обладал иными очами, которыми познается Владыка. Потому-то и узнал ты ходатая Божия, Сына, Который имел быть познан посреди двух живых существ. Удивляюсь, блаженный, твоему усердию и услужливости к посетителям: конечно, можно было отдать приказание слуге и вообще ограничиться просто распоряжениями, но ты, старец, сам побежал к тельцам, пылом усердия подбодряя свое дряхлое тело. Горячее участие в твоих распоряжениях приняла и твоя супруга, и так как желание угостить гостей не позволяло ждать, когда вскиснет тесто, то на столе воздвиглась целая гора пресных хлебов. Благоговение проникало все действия и вместе с ним страх, как будто сознавалось, что не люди угощаются, но совершается жертва самому Богу. И за то как прекрасен, о, блаженный, плод твоего гостеприимства, как прекрасна награда твоего боголюбия! Сверх всякой надежды узы разрешаются неплодной утробы, омертвевшие члены старца исполняются силы к произведению желанного плода, и (праотец) принимает от Единородного Бога благовестие об единородном сыне. Я опять буду у тебя в это же время, говорит Господь, и будет сын у Сарры (Быт.18:10). Как по достоинству восхвалю твою веру, о, блаженнейший? Ведь ты не усомнился в обетовании, не поколебался в уверенности, не подумал о мертвенности своего тела, будучи уже почти столетним, не остановился и пред безплодностью утробы Сарры, но предался всецело вере, зная, что Бог силен исполнить то, что Он обещает. А не связан узами природы, не подчинен ее законам Бог в том, что Он делает, будучи Творцом всей природы, но во всяком своем движении природа сообразуется с свободной волей Создавшего. И конечно, ты, о, блаженный, не обманулся в своих надеждах, но в назначенный срок стал называться отцом, в преклонном возрасте. И прежде всего ты видишь рожденное Саррой, и удивляешься, как истекают у престарелой источники молока сверх всякого ожидания, а спустя немного ты разговариваешь с ребенком, научая его называть тебя отцом, приучая его к тому названию, которое прежде в обетовании усвоила тебе благодать. Как изображу я последовавшие затем твои подвиги, удивительный? Как восхвалю высокую и прославленную твою веру? Всякую веру превосходит твоя вера, твое святое послушание Богу превышает всякий слух. В самом деле, кто когда-нибудь поверит, что отец собственного сына без всякого колебания принес в жертву Богу? Может быть, только мы, не бывшие отцами, не испытавшие на деле природной любви к детям! Но пусть само божественное Писание подтвердит сказанное нами: ведь оно подобно вестнику громко провозглашает о боголюбивом расположении духа блаженного. И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама (Быт.22:1). Искушал не для того, чтобы на опыте познать то, чего не знал, и не для того, чтобы праведник своими делами подтвердил свою преданность Богу. Нет, конечно, ничего неизвестного Богу и Его собственное созерцание служит для Него единственным и совершенно достаточным источником познания о всех вещах. У него была та цель, чтобы люди на опыте узнали того, которого Он уже прежде знал, и могли иметь в его лице прекрасный образец для подражания. Посмотрим же, в чем состояло искушение. Авраам! - говорит Бог. Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе (ст. 2). Какое испытание для веры праотца заключали в себе эти слова Божии! Достаточно, ведь, было сказать: возьми Исаака и принеси его во всесожжение, не называя его сыном и напоминанием о любви не уязвляя родительского сердца. Но так как при добром течении дел внезапный удар зла причиняет более тяжкую скорбь, то Господь и говорит: возьми сына твоего, и прибавляет: единственного твоего, и опять: которого ты любишь, чтобы, этими ласковыми названиями возбудив в детолюбивом старце надежду на добрые обетования и тотчас потребовав умерщвления возлюбленного, этим неожиданным требованием тем сильнее поразить родительское сердце, не из ненависти к праведнику, но из желания в полном блеске обнаружить пред миром его веру. Конечно, прежде чем услышать слова: принеси его во всесожжение, судя по первым ласковым словам, праведник мог от дальнейшей речи ожидать много хорошего. Без сомнения, услышав зов Божий и слова: Авраам! - праведник обрадовался этому зову и тотчас отозвался на голос, а в уме его естественно пронеслись такие мысли: неужели опять Бог удостаивает меня дивной беседы с Ним? Неужели опять хочет освятить меня Своими божественными речами? Или опять хочет переселить меня в лучшую страну? Или хочет погубить нечестивых хананеев, как прежде содомлян, и не желает оставить раба Своего в неведении об этом Своем решении? Или хочет обрадовать меня доброю вестью о рождении другого сына после Исаака, желая, чтобы два сына покоили мою старость? Когда же он услышал: возьми, но прежде, чем было прибавлено: сына, он подумал, что Бог будет беседовать с ним о жертвах, требуя от него благодарности за дарование сына. А услышав: сына твоего, Авраам вспомнил об Измаиле, думая, что теперь уже прекратилась ревность Сарры и что поэтому человеколюбивый Бог хочет возвратить его под отеческий кров. Когда же со всею ясностью услышал: единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, — тотчас загорелось у него сердце и обрадовалась душа его, так как он подумал, что Бог даст ему повеление о свадьбе, заботясь о том, чтобы юноше была дана жена, и чтобы рождением детей обеспечено было продолжение рода. Но вот Бог зовет его с сыном в высокую землю. Для чего? Очевидно, для того, чтобы с высокого и открытого места показать Исааку, как наследнику, всю землю обетованную, или чтобы помазать его в патриархи, при моей жизни, или чтобы побеседовать с ним лицом к лицу и в живой беседе преподать ему законы боголюбивой жизни, соблюдением которых он будет угождать Создателю.
4. Итак, вот что и подобное этому ожидал услышать от Бога блаженный. А что же Бог? Принеси его, говорит, во всесожжение. Приказание ужасное и для всякого человека, не только что для отца, и притом чадолюбивого! Но — о, необычайная вера, о, боголюбивая душа! Еще не замолкли звуки божественного повеления, а Авраам уже приступает к его исполнению, с концом повеления сочетая начало своего путешествия. Кто из других отцов перенес бы такие слова и не повергся бы тотчас на землю без чувств и движения, а может быть и жизни не лишился бы, пораженный в своих родительских чувствах? Послушай, в самом деле, как безпощадно было это повеление. Не просто Бог требовал юношу на заклание, оставляя старцу находить утешение в его печали, сидя у гроба, вмещающего дорогие останки, но во всесожжение, т.е. на сожжение, на совершенное уничтожение, так что он не мог найти облегчения своему сердечному горю даже в оплакивании тела. Слова этого приказания сами по себе поразили бы всякого другого человека, — настолько оно было нестерпимо, — но этого мужа оно не поколебало в его преданности Богу, потому что всякое повеление Божие он считал полезным и добрым. Итак, с полной готовностью он принимает повеление и с неизъяснимым удовольствием приступает к совершению жертвы, вероятно с подобными мыслями: "с этого времени я становлюсь бездетным, но чрез послушание делаюсь сыном Бога; я лишаюсь наследника, но наследую будущее; не буду видеть сына, но увижу Бога; сын не упокоит моей старости, но позаботится о ней Бог; неразумные будут осуждать меня, но Всемудрый одобрит; я опечалю Сарру, но сделаю угодное Создателю; я имею великое утешение: смерть сына огорчает меня, но она же делает меня священником Вышняго, оставляет меня бездетным, но в то же время — отцом первомученика. Да и разве Исаак погибает? Тело его уничтожается огнем, он лишается плотских удовольствий, покидает жизнь, но переселяется к Господу". Такими размышлениями заглушив голос природы, Авраам устремляется к жертвоприношению, седлает осла, оттачивает нож, приготовляет дрова и огонь и ведет сына как агнца. Никому не сказал он ничего о божественном повелении, не поделился ни с друзьями, ни даже с женой своей, не из пренебрежения к ней, но потому, что боялся змея, чтобы тот под предлогом любви к сыну не смутил его усердия к исполнению воли Божией. Как велика его вера! Как несравненна его мудрость! Предвидел патриарх, сколько зла случится, если станет известным божественное повеление, сколько будет плача, рыданий, сколько слез. Потому-то Он и молчал, молчанием заглушая великий пламень, снедавший его душу. В самом деле, подумай, что сделала бы Сарра, услышав о том, что готовится ее сыну? Не заключила ли бы она тотчас же Исаака в свои объятия, желая, если бы только это было возможно, опять скрыть его в своей утробе и причитая: "погибнешь, дорогое дитя, нам грозит жертвоприношение". Скорее, я думаю, она рассталась бы со своей душой, чем отдала бы сына; тогда пришлось бы выбирать одно из двух: или отказаться от жертвоприношения, или вместе с сыном принести и мать в жертву. И самому Аврааму разве не наговорила бы она таких слов: "одумайся, отец, одумайся, истолкователь воли человеколюбивого Бога! Божественный голос не может возвестить ничего, клонящегося ко вреду человека; это злой демон позавидовал твоему счастью в сыне и хочет лишить тебя этой милости Божией, под видом благочестия вовлекая тебя в грех детоубийства. Ты забыл о дивном Мелхиседеке, священнике Бога Вышняго. Поучись у него приносить жертвы, узнай, какими жертвами благоугождается Бог, — хотя давно уже, еще когда ты возвращался из погони за пятью царями, он дал тебе урок священства. Что принес он тогда? Хлебы и вино, святое приношение, чистую и безкровную жертву: не тельца даже, не овцу, а тем более — не ребенка. И он совсем не думал, что можно доставить удовольствие Богу кровью. Разве ест Бог мясо волов и пьет кровь козлов? Принеси Богу жертву хвалы и исполни пред Всевышним обеты твои (Пс.49:13,14). Если же действительно Бог — тот, кто тебе явился, то вникни, о, муж, в намерение явившегося. Бог испытывает твою привязанность к сыну, Он хочет узнать, насколько действительно ты расположен к нему: любишь ли ты сына, питаешь ли к нему отеческие чувства, силен ли в тебе голос природы, не предпочтешь ли ты сам умереть вместо сына? Он хочет вместе с тем явить в твоем лице для хананеев прекрасный пример любви к детям, т.е., желает, конечно, чтобы ты не повиновался, но отказался от заклания сына, чтобы ты рвал свои седины, проливал горькие слезы, и тем обнаруживал всю силу своей любви к сыну. Я боюсь, что за одно только намерение совершить детоубийство ты подвергнешься наказанию от Бога. Муж, послушай меня, — не будь безумен (Екклез.7:17): Бог одобрит это твое непослушание. А если Бог действительно хочет, чтобы принесен был в жертву Исаак, восплачь горько, умоляй, припадай, подкрепи свои мольбы потоками слез. Ведь Тот, Кто требует жертвы, благ и гораздо более человеколюбив, чем отец: Он отменит решение, отменит приговор. Даже потопа Он не послал бы, если бы те беззаконные омыли слезами свои грехи. Уцелел бы и Содом, если бы сердечным сокрушением содомляне умилостивили Судию. Итак, если Он милует грешников, то тем более помилует тебя — праведника. Ты спас некогда Лота от ниспосланного с неба огня, помолившись Судие; спаси теперь и своего сына от умилостивительного огня, умолив Бога. За содомлян, людей нечестивых, которым по всей справедливости давно уже и следовало погибнуть, ты просил, а за своего невинного сына не хочешь просить? Окажи опять дерзновение, скажи: Судия всей земли поступит ли неправосудно (Быт.18:25)? Ты не погубишь праведника вместе с нечестивым. Вспомни свою прежнюю любовь к детям, которую ты питал, не имея еще сына. Ведь еще раньше, чем родился Исаак, Бог дал тебе эти блестящие обетования: обладание землей сладости, великое богатство в деньгах и имуществе, потомство столь многочисленное, что оно было сравнено с предметами, которые по своей природе неисчисленны, каковы песок морской, и звезды небесные. Однако, когда столь великие блага были обещаны тебе, ты считал слова обетования за насмешку и смело взывал, оплакивая свое безчадие такими словами; Владыка Господи! что Ты дашь мне? я остаюсь бездетным (Быт.15:2). Сказав эти слова, ты получил сына. Будь отцом, скажи их и теперь, чтобы спасти своего сына. Скажи опять: "Владыко, что Ты дашь мне, отнимая наследника моего?" Увы, должно быть, ты чадолюбив и был только тогда, когда не был отцом!" Если бы Сарра прибегла к таким речам, что пришлось бы тогда делать Аврааму? Очевидно, оставивши исполнение божественного повеления, он должен бы был вступить в разговоры о богочестии и убеждать Сарру в том, что Бог, если возьмет этого сына, то даст ей другого, лучшего. Но как удалось бы ему убедить в этом женщину, да еще обезумевшую от страсти? Допустим, однако, он достиг бы своей цели: ведь она была женщина богобоязненная и не даром была сожительницей праведнейшего мужа! Уступив убеждениям и согласившись отпустить сына своего на заклание, она может быть старалась бы сдержать себя по сознанию, что так угодно Богу, но по слабости природы она не в силах бы, конечно, была удержаться, даже против воли, от слез. Сколько слуг было бы тогда огорчено по любви к юноше, сколько нашлось бы служанок, соболезнующих госпоже, сколько хананеев, знакомых и соседей, было бы повержено в удивление всеми этими событиями! Отсюда возник бы великий шум, и стоны, и плачь, и слезы, как при проводах мертвеца. С громким воплем с плачем сказала бы тогда мать: "обними меня, дитя, в последний раз! Я надеялась, что ты меня проводишь во гроб и твои слезы орошат мою могилу; но уж если воля Создателя разбила мои надежды, и я оплакиваю того, кто должен бы меня оплакивать, то прошу тебя об одном только: восходя на жертвенный огонь, помолись Богу за меня, чтобы мне расстаться с жизнью прежде, чем возвратится совершитель жертвы. Я не в состоянии буду увидеть руку отца, обагренную кровью сына"! Такие слова могла бы сказать мать. Кто мог бы снести те укоры, которые посыпались бы тогда из уст хананеев, сбежавшихся на это зрелище? Один сказал бы: "о, в какой прекрасный брачный чертог ведет своего сына отец!" Другой сказал бы: "из какого же, однако, стада у него жертвенное животное?" Иной: "хорошо же умножает Бог его потомство как звезды небесные!" Еще иной: "сколько стариков оплакивают несчастного ребенка, а этот безчувственный старик над собственным сыном не прольет слезы". Это — хананеи. А из слуг кто-нибудь, расплакавшись, сказал бы: "о, несчастный ребенок, и родился ты поздно, и погибаешь безвременно! И рождение твое было необычайно, и конец ужасен! Ты — единственный из людей — был порожден безплодной утробой, единственный из всех — слышишь плач над своей могилой! О, какая удивительная жизнь пресекается!" Так они рассуждали бы каждый поодиночке; все же вместе, возвратившись домой, в один голос сказали бы: "иди же, наконец, старец, но подумай только об одном: этого-то сына ты принесешь в жертву, а другого от Сарры уж не дождешься!" Все это предусмотрел Авраам, все это предвидел блаженный и потому глубоко скрыл в себе повеление, поступив так, как если бы слышал неизреченные глаголы, ихже не леть есть человеку глаголати. О, тайная сокровищница заповедей Господних, о, тайник неизреченных, тайник священных слов Божиих! Эти тайны прославили тебя по всей вселенной. Итак, в молчании отправляется отец в путь вместе с Исааком, взяв с собой только двух слуг; да и те оставались в неведении относительно способа совершения жертвы. Три дня продолжалось путешествие. И эта продолжительность пути может служит для тебя показателем твердости души праотца. В самом деле, если бы место жертвоприношения находилось поблизости, тогда горячность веры легко имела бы перевес над чувством любви. Но тут, совершая дальний путь и все время имея пред глазами сына, предающегося обычным детским играм и простирающего объятия, постоянно обращаясь мыслью к тому, что предстоит сделать, Авраам, как золото в огне, подвергался величайшим испытаниям, и тем с большим блеском показал свое усердие и послушание. О, сколько раз за этот трехдневный промежуток представлял себе в уме отец заклание своего сына! Сколько останков его на память о нем положил в свою дорожную суму! Каждый раз, как вспоминал он о жертвоприношении, его сердце поражалось жестокими ударами. То он забывал об этом деле как бы совершившемся, то опять огорчался, всякий раз как его надежды на забвение рассеивались. Наконец блаженный издали усматривает место жертвоприношения, указанное ему невыразимым голосом, и тогда отец, оставив своих слуг с ослом, берет с собою только сына: дальнейший путь они совершают один на один, уже не как отец с сыном, но как священник с жертвой. Патриарх возлагает на Исаака дрова для жертвоприношения, а сам несет нож и огонь. Он обременяет его ношей, чтобы, вспотев от утомления и очистившись этим естественным омовением, отрок сделался более приятным для Бога приношением. Говоря об этом, я при виде образа вспоминаю и самую истину. Видя, как Исаак несет дрова для своего собственного жертвоприношения, я прославляю Христа, для спасения людей подъемшего Свой крест. Я вижу здесь предваряющую тень всего совершенного Христом дела нашего спасения. Христос как овца, веден был Он на заклание (Ис.53:7); его образ — Исаак, ведомый на жертву. Пред лицом смерти Исаак не выступает из послушания родителю; и в этом он был образом Христа, который смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп.2:8). В одно и то же время Исаак был и отроком, и жертвенным животным; равным образом и Христос — Сын Божий и Агнец, вземлющий грех мира. Исаака не пощадил отец, но и Бот не пощадил Христа: Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас (Римл.8:32). Чрез три дня после жертвы, мать увидела Исаака живым; чрез три дня и Церковь видит Спасителя нетленным. Но это мы говорим к слову. Между тем Авраам достиг места священнодействия, и в его душе была в полном ходу борьба, в которою вступили природа и воля, и в которой увенчивалось решение, принятое вопреки природе, и преданность Богу торжествовала над любовью к сыну. Пришел отец с сыном, один священник с одним жертвенным животным. А между тем все оказалось на лицо: и сын с отцом, и совершитель для приношения, и жертва для священнодействия.
5. Удивляюсь я и разуму юноши, как почтительно обращается он к отцу и говорит: отец мой, вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения (Быт.22:7)? Он не смеется над забывчивостью отца, — ведь он видел хананеев, сделавшихся рабами из-за насмешки Хама, — но спрашивает: где? под видом вопроса напоминая забытое. Отец мой, говорит он, от огонь и дрова, где же агнец? Какими словами можно изобразить величие духа этого мужа? Слова отрока не повергли его в слезы, он не разразился плачем по поводу юности его возраста, не подозревающий предстоящего ему заклания, но остался совершенно твердым и непоколебимым, подавляя в себе отеческие чувства. Итак, с твердостью отвечает ему: Бог усмотрит Себе агнца (ст. 8). Он не открывает юноше воли Божией о нем, чтобы по своей юности он не расплакался о самом себе и чрез то жертва не осквернилась бы слезами. Как, братие, я расскажу вам без слез то, что затем последовало? Рассказывая об этом событии, я чувствую себя так, как будто нахожусь на месте отца. И я думаю, только самому Аврааму и было бы под силу без слез рассказать об этом событии, сохранив при рассказе ту же твердость духа, какую он проявил на деле. Ведь то именно в этом муже и удивительно и достойно почтения, что он совершил с твердостью то, чего мы даже и на словах передать не в состоянии без замешательства. Но, хотя, конечно, и отдаленного сравнения с ним мы не выдержим, должно попытаться, покоривши свои чувства закону боголюбия, войти в общение с праотцом в его жертве, хотя бы только на словах. Итак, разжегши на жертвеннике пылающий огонь, отец согласно с обычаями священства приготовляет к жертве сына, возлюбленного, единородного, и, поставив его как бы для поклонения на колена, обхватывает его сзади со спины и кладет навзничь; затем, сам встав сзади его на колена и привлекая его к себе за волосы, он поднимает правую руку и решается направить оружие сверху вниз. О, сила боголюбия! О, непобедимое мужество души! Связал сына на заклание, и не расторглись узы природы? Меч в руках, и не онемела десница! У кого хватило бы силы быть свидетелем совершавшегося? Кто не отшатнулся бы? Кто не убежал бы, оказавшись сострадательнее отца? Потому-то мудрый патриарх и не взял с собою рабов, но приказал им ожидать вдали, чтобы они не воспрепятствовали исполнению боголюбивого намерения, не будучи в силах допустить заклание своего господина. Что могли подумать о своем господине рабы, если бы они присутствовали и увидели, что он ни с того, ни с сего устремляется на заклание своего возлюбленного сына? Что стали бы говорить они между собой? "О какое ужасное и неслыханное несчастие! Должно быть господин наш сошел с ума и не узнает своего возлюбленного сына, но воображает, что приносит в жертву тельца или овцу. Пойдем же скорее к нему: тут некогда медлить, удержим меч, остановим руку, чтобы удар не предупредил увещания. Конечно, подходить небезопасно: не щадя дорогого сына, пощадит ли он рабов? Однако, нужно решится. Если умрем, то умрем с честью, потому что погибнем за молодого господина. Крикнем что-нибудь дерзкое, обратим на себя его бешенство, может быть он и образумится? Достоин господин чести, но когда он в здравом уме, достоин уважения, но не тогда, когда дело идет о смерти. Оскорбленный в припадке безумия, он будет нам благодарен, когда образумится, и вознаградит как благодетелей, как спасителей юноши". С такими словами они быстро подбежали бы и, прежде всего, вырвали бы у него из рук меч и Исаака избавили бы от смерти, а затем стали бы уговаривать такими словами, с какими обращаются к неразумным младенцам. Подвергаясь опасности обратить ярость господина на себя самих, они сказали бы что-нибудь в таком роде: "остановись, господин, одумайся, у тебя в руках сын, возлюбленный, рожденный от неплодной, поздний дар Божий, плод страннолюбия, телец за тельца. Он дал тебе возможность отпраздновать единственный день рождения, за него именно принес ты Вышнему жертвы спасения, его воспитал с надеждою иметь в нем опору старости, он был утехою твоей жизни, его ты страстно желал не смерти предать, но оставить после себя наследником и нашим господином: это-то самого ты держишь теперь в своих руках. Вот лицо отрока, господин: разве не узнаешь ты в нем своего образа? Ведь ты сам был некогда таков, когда был юношей. Исаак, скажи и ты что-нибудь своему отцу: может быть, хотя по голосу признает он свое чадо. Это тот, о, господин, — не жертва, нет, — но тот, за которого множество жертв, множество молитв возносится к Богу, чтобы достиг он возмужалости и нашел себе такую спутницу жизни, какова его мать — по добродетели, конечно, а не по неплодству. Ты и сам ведь желал поскорее видеть его детей, чтобы и на них радоваться так, как радовался на Исаака у материнской груди. Но каким ужасным несчастьям ты подвергаешь его сегодня! Вместо венков — узы, вместо жены — меч! Да у тебя приготовлен и огонь, который никогда не употребляется при браке, а служит для погребения. Присутствует здесь юноша, но не в брачном уборе, а связанный для возложения на жертвенник, не в брачных одеждах, но в одеянии обреченного на смерть. Нет здесь распорядителя брака, соединяющего тех, которые разделены происхождением, но есть отец, ножом рассекающий узы природы. Даже и у хананеев не решаются отцы поступать так с своими детьми. Такие ли до сих пор приносил ты жертвы Богу Вышнему? Такое ли благодарение воздавал за спасение сына? Не овнов ли и козлов ты предавал рассечению, неразумных животных, для умилостивления Владыки разумных и неразумных. А теперь кто приводится на заклание? О, нестерпимое зло! Жертва одного рода с совершителем жертвы, приношение и приноситель связаны между собою узами родства: жрец родил жертву, а не выбрал ее из своих стад. Не угодны Богу такие жертвы: будучи человеколюбивым, Он не желает, конечно, человеческих жертв. Как теперь нам называть тебя, о, господин? Священником ли, потому что ты приносишь жертву, или детоубийцей, потому что убиваешь сына? Поистине чудовищно это жертвоприношение, и нет слов для его описания! Все приносят жертвы для того, чтобы испросить спасение, а ты для жертвы губишь своего сына. И как назвать то, что ты совершаешь? Убийством или жертвой? Проклятием или умилостивлением? Сожжением или всесожжением? Это так противоестественно, так беззаконно, что даже и названия нельзя подобрать совершаемому тобою приношению. О, что мы надеялись видеть, и что видим теперь! Мы думали, что он будет помогать тебе и участвовать в священнодействии, а оказывается, — о нестерпимая беда! — не стоит он с тобою, удерживая животное, но сам лежит связанный, готовый взойти на жертвенник; не издает звуков как овца, но лежит безгласный, не отверзая уст, смирнее овцы, и только смотрит на ту руку, которую часто с сыновней любовью осыпал поцелуями, да может быть и теперь, видя ее заносящею нож, желает ее поцеловать. Много у тебя овец, господин, целые стада быков: из них выбери жертву, как того требует обычай, а не возноси того, чего нельзя ни приносить в жертву, ни есть. Предай всесожжению все свои стада, если хочешь, сразу, мы не будем прекословить: такая жертва не будет незаконной; а то, что теперь ты совершаешь, скорее война, а не жертва, преступление, а не приношение. Здесь молитва сопровождается тем самым, об отвращении чего на войне обыкновенно молятся, и во время жертвоприношения совершается то, об избавлении от чего обычно приносятся жертвы. А твой нынешний поступок пагубнее и самой войны. Быть может, и враг смягчился бы и оказал пощаду при виде красоты юноши, при виде его возраста, Как будешь ты теперь жить в стране хананеев, превзойдя своей жестокостью диких зверей? Все дети хананеев восстанут против тебя, говоря: умертвим детоубийцу, чтобы наши отцы не вздумали последовать его дурному примеру. Искорени же и тот дуб, под тенью которого ты принимал странников, предай его сожжению подобно сыну. Теперь, конечно, никто уже из путников не решится приблизиться к тебе, для всех будет подозрителен тот, кто был так жесток с своим сыном. Как-то встретит теперь тебя несчастная Сарра, наша госпожа, а твоя супруга и его мать, ожидающая возвращения сына, освятившегося участием в жертвоприношении? Как ты думаешь, что испытает она, увидев тебя одного без сына? Не упадет ли на землю в глубоком горе? Не подвергнется ли опасности самая жизнь ее? Не потеряешь ли ты вместе с сыном и супругу? Итак, откуда-то тогда будешь ты ждать себе другого Исаака, когда самая почва окаменеет под дыханием смерти? Уж лучше бы совсем не разрешалось неплодство Сарры, чтобы тебе не называться ни отцом, ни детоубийцей! Сколько времени пройдет прежде, чем покроется забвением твое сегодняшнее дело! Столько веков миновало, а позор братоубийства не рассеялся, и Каин, надругавшийся над природой, до сих пор внушает отвращение. И хотя все происшедшее от него поколение истреблено потопом, однако память братоубийства не смыло даже это множество вод. А ведь детоубийца гораздо преступнее братоубийцы, и настолько, насколько отец ближе брата. Итак, зачем, господин, на свою богоугодную и дивную жизнь навлекаешь безсмертный позор, которого не могут изгладить ни века, ни воды? Послушайся же нас, освободи сына от уз, брось нож, потушим огонь, раскидаем сам жертвенник: пусть не остается на земле ни малейшего следа задуманного тобою дела. Если же тебя не трогают все наши увещания и ты остаешься при своем намерении послужить злому божеству, то об одном просим тебя: убей прежде нас, и мы с удовольствием примем смерть. Да, лучше нам погибнуть здесь, чем называться рабами детоубийцы". При подобных речах и действиях рабов как мог бы праотец исполнить волю Божию? Как мог пред всем миром просиять его великий подвиг боголюбия? Как воздвигся бы столь великий памятник веры? Как иначе научился бы мир на деле тому, что страх Божий нужно предпочитать любви к детям? Поэтому-то один приступает праотец к жертвоприношению, один принося единородного, как образ Единородного, единому Богу. Из моих слов, возлюбленные, вы могли уразуметь любовь праведника к Богу; уразумейте же из дальнейшего и неизреченное человеколюбие Божие, уразумейте, как те, которые для Бога презирают земное, и в добродетелях преуспевают, и временных благ не лишаются. Итак, Исаак лежал связанный, подставляя обнаженную шею ударам отцовской руки, и рука жреца уже была занесена для удара, как вдруг раздается с неба голос милости, как будто рука удерживает руку и внезапное повеление останавливает готовность жреца. Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего (Быт.22:12). Я принимаю усердие, не нужно самого дела. Я не хотел убиения твоего сына, Я хотел только пред всем миром засвидетельствовать твою веру. И так как теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня (12 ст.), но, сколько от тебя зависело, ты погубил Исаака, оставив Сарру бездетной и утратив надежду именоваться отцом, то вот отныне за любовь твою ко Мне Я дарую тебе сына здоровым, невредимым и долголетним. Видя твое душевное расположение, Я считаю дело это совершившимся. А сверх того, Я вознагражу тебя, Мой раб, всеми возможными благами и возвышу тебя почтенным именем, так как всякий праведник будет называть тебя своим отцом. Твой поступок породит тебе многих праведных сынов, ты будешь именоваться отцом всех верующих в Меня; в виде особенной награды, Я произведу тебе детей из камней. Ты не пожалел одного сына и теперь будешь иметь их безчисленное множество, потому что Я сделал тебя отцом многих народов. Вот что сделал Бог. Мы же все, возлюбленные, последуя в любви к Богу примеру праотца нашего Авраама, вере в Бога не будем предпочитать никаких временных благ, ни отечества, ни племени, ни богатства, ни славы, ни любимого ребенка, хотя бы он был даже единственным, — чтобы, сделавшись по вере чадами праотца Авраама, нам упокоиться в недрах его вместе с Исааком, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, со Святым Духом, слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь.