Прошу вас и умоляю, возлюбленные, будем иметь большое попечение о наших детях и всячески заботиться о спасении их души. Подражайте блаженному Иову, который, даже опасаясь прегрешений их в помышлении, приносил за них жертвы и проявлял о них большую заботливость; подражайте Аврааму, который тоже хлопотал не о деньгах и имениях, но о божественных законах, - каким бы образом передать сохранение их невредимо потомкам. И когда Давид умирал, то он вместо великого наследства, призвав своего сына, внушал то же, и обстоятельно говорит, что если захочешь, дитя, жить по законам Божиим, то ничего с тобою неожиданного не случится, все дела потекут у тебя по желанию и большою будешь ты наслаждаться безопасностью; если же ты отпадешь от этой помощи, то никакой пользы не будет тебе от царства и от этой великой власти. Ведь, если благочестие отсутствует, то и те сокровища, какие есть, погибают с опасностью и крайним позором; если же оно налицо, то и те, каких нет, приходят. Поэтому родителям следует думать не о том, как бы сделать детей богатыми серебром и золотом, а о том, как бы они стали всех богаче благочестием, мудростью и стяжанием добродетели, - как бы они не имели надобности во многом, как бы не увлекались житейскими и юношескими пожеланиями. И тщательно нужно исследовать их входы и выходы, их беседы и собрания, зная, что если это будет пренебрегаемо, то они не получат никакого снисхождения у Бога. Ведь, если с нас взыщется за заботу о других, - а сказано: "никто не ищи своего, но каждый [пользы] другого" (1 Кор. 10:24), - то насколько более за заботу о детях? Ты же все делаешь и предпринимаешь, как бы у них были красивая лошадь, блестящие жилища, многоценные поля, а на то, чтобы душа была хорошая и воля добрая, не обращаешь никакого внимания. Хотя бы у кого приобретения были велики и многоценны, но если он не исполнен ревностью добродетельно ими распоряжаться, - все погибнет и уйдет вместе с ним; когда же душа благородна и предана мудрости, то хотя бы в доме ничего не было отложено, безбоязненно сможет обладать всяческими благами. А что многие из родителей многое терпят из-за детей, так это оттого, что не хотят посечь, образумить словами и огорчить своих безпутно и противозаконно живущих сыновей, почему им и приходится нередко видеть, как те попадают в крайние беды, приводятся в судилище и отдаются палачам на усечение (головы). Действительно, когда сам ты не воспитываешь, когда сам не умудряешь, то он, присоединившись к негодным и испорченным людям, приобщившись к ним в пороке, приводится под действие общественных законов и наказывается на виду у всех; а после казни наступает еще больший позор, потому что после его кончины все указывают пальцами на отца и тому зазорно даже появиться на рынок. Какими в самом деле глазами он в состоянии будет смотреть на встречных после такого безобразия и несчастия его дитяти? Что могло бы быть хуже этого безумия? Неужели, скажи мне, тебе не стыдно и ты не краснеешь, когда судья наказывает и умудряет твоего сына, и он, столько времени сначала живший с тобою, нуждается в исправлении от чужого? Неужели у тебя нет желания закрыться и спрятаться? И ты, тем не менее, скажи мне, осмеливаешься еще называться отцом, предавши таким образом сына, не оказавши ему необходимой помощи и не обративши внимания на его гибель от всяких пороков? Когда ты видишь, что какой-нибудь бродяга заушает твоего ребенка, ты негодуешь, сердишься, злобствуешь и яростнее зверя подскакиваешь к лицу ударившего, - а когда видишь, как диавол каждодневно его заушает, как демоны приводят к порокам, ты спишь, не негодуешь, не сердишься, не исторгаешь сына от самого ужасного зверя? И какого удостоишься человеколюбия? Разве же не безрассудно, что ты, когда сын твой впадет в беснование, прибегаешь ко всем святым, надоедаешь живущим на вершинах гор, чтобы только избавить от этого беснования, а когда его безпрерывно угнетает грех, который тяжелее всякого беса, ты ничего не предпринимаешь? Да и ничего нет тяжелого в том, чтобы быть мучиму бесом, потому что бес во всяком случае не может ввергнуть в геенну, и если мы трезвимся, с благодарностью переносим такие нападения, то испытание это может даже нам доставить светлые и славные венцы; а кто ведет жизнь в пороке, тому никогда невозможно спастись, тот неизбежно и здесь достоин будет поругания, и по отшествии из этой жизни понесет там вечные наказания. Чем ты в конце концов оправдаешься? Не предоставил ли я, сказано будет тебе, дитяти жить с тобою с самого начала? Я поставил тебя над ним в качестве учителя, наставника, опекуна и начальника, - всю власть над ним не отдал ли я в твои руки? Не повелел ли я его, такого нежного, обрабатывать и упорядочивать? Какое же ты получишь оправдание, если с безпечностью смотрел на его прыжки? Что ты скажешь? Что он разнуздан и неукротим? Но тебе нужно было глядеть на все это сначала, - обуздывать его, когда он был молод и доступен узде; тщательно его приучать, направлять к должному, укрощать его душевные порывы, когда он был восприимчивее к воздействию; сорную траву тогда нужно было исторгать, когда возраст был нежнее и исторгнуть можно было легче: вот тогда бы оставленные без внимания страсти не усилились и не сделались неисправимыми. Итак, какое мы представим извинение, когда Бог не щадит даже жизни детей, в случае если они нас оскорбляют, - "кто", - сказано, - "злословит отца своего, или свою мать, того должно предать смерти" (Исх. 21:16), - а мы даже не сердимся на них, если они оскорбляют Бога? Я, говорит, не отказываюсь даже умертвить, когда он тебя оскорбляет, а ты не осмеливаешься и словом огорчить, когда он попирает Мои законы? Какого же это будет достойно снисхождения? Поэтому не будем нерадивы к детям, зная, что, если они хорошо будут вести себя в отношении к Богу, то будут уважаемы и славны в настоящей жизни. Все почитают и уважают того, кто живет добродетельно и честно, хотя бы он был всех беднее, равно как к порочному все относятся с отвращением и ненавистью, хотя бы он владел большим богатством. Кто небрежен к своим детям, тот, хотя бы в других отношениях был хорош и порядочен, понесет крайнее наказание за этот грех. А если хотите точно знать, что и в том случае, когда все наши дела будут у нас в исправности, о спасении же детей не будем заботиться, мы подвергнемся крайнему наказанию, то старательно вникайте в то, что будет сказано. Был у иудеев некий священник, человек смиренный и благочестивый; имя его было Илий; он был отцом двух сыновей; видя, что они ходят во зле, он не удерживал и не препятствовал, лучше же сказать - и удерживал и препятствовал, но делал это не со всем тщанием, наказания не налагал, а пытался только словесными вразумлениями отклонить их от нечестия, и постоянно говорил им такие слова: ("нет, дети мои, не делайте этого, нехороша молва, которую я слышу") (1 Цар. 2:24). Правда, и эти слова были достаточны для их исправления; но так как он не все сделал, что надлежало, то восстановил Бога против себя и против них, и щадя неблаговременно себя и детей, погубил вместе с детьми и собственное спасение. Кроме небрежности по отношению к детям, Богу не в чем было обвинить старика. Если же Бог ниспроверг его со всем домом, его - согрешившего более легко, то оставит ли без наказания тех, которые грешат более тяжело? Если и то, что он был священник, и что старец, и что знаменит, и что двадцать лет безпорочно начальствовал над еврейским народом, - если все это не в силах было его оправдать, но он крайне бедственно погиб за то, что не заботился тщательно о детях, и грех его нерадения, точно суровая громадная волна, все завалил и все подвиги закрыл, то какое наказание ожидает нас, которые и в добродетели много ему уступаем, и детей не только не наставляем, но поступаем в отношении их жесточе всякого варвара? Подобно тому, как кто-нибудь не может рассчитывать на оправдание и снисхождение в собственных грехах, так и родители - в грехах детей. И очень правильно. Если бы грех присущ был людям по природе, то иной по праву мог бы рассчитывать на оправдание, а так как мы по доброй воде бываем злы и добры, то какое благовидное основание может указать тот, кто допускает любимейшему своему (дитяти) развращаться и делаться порочным? Не оставляй лучше детям богатства, а оставь добродетель. И разве не крайне безрассудно, что при своей жизни не делают их распорядителями всего имущества, а по смерти предоставляют великую свободу легкомысленной юности. Находясь в живых, мы по крайней мере в состоянии были бы потребовать отчета, в случае дурного пользования образумить и обуздать; а когда помрем, то, лишив их нас самих и оставив в их распоряжении молодость и богатство, толкнем их в безчисленные пропасти бедствий и несчастий. Будем поэтому стремиться не к тому, чтобы покинуть их богатыми, но к тому, чтобы - добродетельными. Ведь если они понадеются на богатство, то ни о чем другом не станут заботиться, потому что изобилие денег затемнит для них порочность нравов; а если они увидят, что лишены всякого с этой стороны утешения, то предпримут все, чтобы при помощи добродетели найти великое утешение в бедности. Итак, не будем приступать к частным или общественным занятиям прежде, чем направим их душу. Если вы воспитаете своих сыновей, то они в свою очередь воспитают своих, а эти последние опять научат своих: продолжаясь таким образом вплоть до пришествия Христова, дело это доставит всю награду тому, кто послужил корнем. И действительно, если ты хорошо воспитаешь ребенка, то и он также - своего сына, а тот - своего: и до самого края будет простираться как бы некоторая цепь и последовательность превосходнейшей жизни, берущая от тебя начало и корень и тебе же приносящая плоды от усердия потомков. А те отцы, которые не заботятся о благопристойности и скромности детей, бывают детоубийцами, и жесточе детоубийц, поскольку здесь дело идет о погибели и смерти души. Поэтому, подобно тому как, если ты видишь лошадь, несущуюся к пропасти, ты набрасываешь на уста ее узду, с силою поднимаешь ее на дыбы, нередко и бьешь, - что правда составляет наказание, но ведь наказание это - мать спасения, - так точно поступай и с детьми твоими, если они погрешают: связывай грешника, пока не умилостивишь Бога; не оставляй его развязанным, чтобы ему еще более не быть связану гневом Божиим. Если ты свяжешь, Бог затем не свяжет; если же не свяжешь, то его ожидают невыразимые цепи. Но, скажут, он достаточное время нес наказание. Какое, скажи мне? Год, два или три? Но я требую не продолжительности времени, а исправления души; ты то скажи - раскаялся ли, изменился ли, выполнено ли все; если этого нет, то - никакой пользы от времени. Так, мы требуем не частого перевязывания раны, а того, чтобы повязка принесла какую-нибудь пользу: если она принесла пользу в короткое время, то больше не налагается, а если никакой не принесла пользы, то и после десяти лет все еще налагается: вот он, срок освобождения связанного - его польза. И ничто так не рекомендует имеющего власть, как горячая любовь к подвластным. И отцом делает не то только, что он родил, но и то, что родивши любит. Если в области природы необходима любовь, то тем более в области благодати. А ты, о, дитя, повинуйся родившим тебя, как слуга (господину). Ведь, чем ты сможешь воздать за то, что они (дали) тебе? Тебе нельзя в свою очередь родить их. Также, когда отец вразумляет твоего брата, негодуй вместе с ним и ты - или из попечения о брате, или из сочувствия к отцу, потому что если провинившийся увидит, что отец его наказывает, а ты потворствуешь, он сделается более нерадивым, и вред не ограничится им одним, но ты и на себя навлечешь возмездие. Так и тот, кто препятствует лечить рану, повинен не меньшему, а даже большему наказанию, чем тот, кто нанес (рану), потому что не одно и тоже - ранить и мешать излечению поранения, последнее окончательно порождает смерть, а первое – не совсем.
Не будем же неуважительны к родителям, потому что если к ним отнесемся без уважения, то непременно придется смириться из боязни пред начальством; а если согрешая пренебрежем им, то ни в каком случае не сможем избежать укора совести; если и ее поставим ни во что и отвергнем, то должны будем исправиться из опасения пред людским мнением; если же и его не уважим, то нас и против нашей воли в состоянии будет образумить страх пред законами. Подобно тому как в том случае, когда наказываются злые, другие становятся лучше, так и в случае, когда некоторые поступают правильно, многие побуждаются подражать им. И ребенок, пока находится под руководством строгого воспитателя, не возбуждает удивления, хотя бы был скромен, хотя бы жил благопристойно, - все приписывают скромность юноши страху пред воспитателем; а когда эта надобность (в воспитателе) минует и он останется при той же чистоте нравов, тогда все вменяют ему самому и скромность предшествующего возраста. Поэтому воспитателей нужно более ценить и любить, чем отцов: от этих последних получается (просто) жизнь, а от тех жизнь хорошая. И если у тебя отец - святой жизни, не чванься: это именно и послужит для тебя к большему осуждению, когда, имея дома образец благородства, ты поведешь себя недостойно прародительской добродетели. Великое благо - в собственных добрых поступках иметь надежды спасения, потому что в тамошнем веке ни в каком случае никакой друг не заступится. Если здесь сказано Иеремии: не проси за народ этот, - здесь, где мы властны перемениться, то тем более в тамошнем веке. Таким образом похвала предкам, если мы к ней причастны, служит похвалой и нам; а если - нет, то никакого значения не имеет, навлекает даже большее осуждение. Каким именно образом - послушай: у Давида был сын Авессалом, юноша неисправимый, испорченный; он восстал некогда против отца, и, лишив его царства, дома и отечества, овладел всем вместо него; он не уважил ни природы, ни воспитания, ни возраста, ни того, что раньше получил, но так был жесток и безчеловечен, зверь более, чем человек, что, разрушив все эти препятствия, с безстыдством попрал самые законы природы и все наполнил смятением и ужасом. Ведь ему следовало бы отнестись с уважением, если не как к отцу, то как к старцу: если же пренебрег старостью, то следовало постыдиться его как благодетеля; если и не это, то как не совершившего никакой несправедливости. Но страсть властолюбия изгнала всякий такой стыд и сделала человека зверем. И этот блаженный, родивший его и воспитавший, бродил по пустыне точно скиталец и беглец, точно изгнанник, наказанный ссылкой и соединенными с нею невзгодами, а он между тем наслаждался отцовским добром. Когда обстоятельства находились в таком положении, когда и войска у него были приготовлены, и города находились под властью тирана, некто Хусий, человек добрый и друг Давида, сохранивший к нему дружбу несмотря на такую превратность времен, когда увидел, что он бродит по пустыне, разорвал одежду, посыпал себя пеплом, издал стон, горько и жалостно вскрикнул: он предложил в утешение слезы, потому что ничего сделать не мог. Он был другом не времен и не власти, но добродетели; поэтому, когда власть была утрачена, он не изменил дружбы. И вот, видя, что он так поступает, Давид говорит к нему: это - признак друга и искренно к нам расположенного, но никакой пользы нам не приносит; а что следовало бы посоветовать и предпринять, чтобы ужасы разрешились и я нашел бы какой-нибудь выход из несчастий? Сказав это, он предлагает ему такую мысль: иди, говорит, к моему сыну, надень личину друга, расстрой его замыслы и сделай недействительным совет Ахитофела. А этот Ахитофел имел влияние на тирана, был близок к нему, был искусен в военных делах, умел командовать и сражаться; потому-то Давид более боялся его, чем тирана: до того этот человек был опасен в советах. Выслушав это, Хусий повиновался, не подумал ничего малодушного или трусливого, и не сказал: а что, если меня схватят? Что, если личина моя откроется и изобличится? Что, если дело притворства обнаружится? Ахитофел хитер, - пожалуй и это он изобличит и раскроет, а я погибну задаром и понапрасну. Ничего такого он не подумал, отправился к войску и, положившись на Бога, бросился в средину опасностей. Когда же вступил в город, то, видя тирана приближающимся, подошел к нему; а тот, заметив его вдруг и будучи опьянен властолюбием, не стал тщательно расследовать его дел, но сказал с насмешкой и укором: уходи к своему товарищу! - из ненависти и великой вражды не желая даже назвать имени отца. Хусий же, нисколько не смутившись и не испугавшись, - что говорит? Когда Бог был с ним, и я стоял за него, а когда Он теперь с тобой, естественно служить тебе. Польстило это тирану и возбудило гордость, и он, ничего тщательно не исследовавши, - ведь легкомысленный человек, обойденный противниками, верит всякому слову, - вводит его в число приближенных и вписывает в число первых друзей. Все же это устраивал Бог, там присутствовавший и направлявший события. И, наконец, когда составлен был военный совет, и с разных сторон разные предлагались мнения насчет того, сейчас ли нужно действовать, или немного погодить, выступил в качестве советника, подающего мнение, тот страшный Ахитофел, и подал такой совет: пока отец твой в настоящее время смущен и напуган, мы ударим на него, и таким образом, не давши ему и мало вздохнуть, погубим; если мы теперь нападем на него, пока он не подготовлен, то нам не представится никакого труда. Выслушав это, тиран зовет и Хусия, лицемерно к нему перебежавшего, и говорит: обменяемся и с ним словом, - что случилось отнюдь не в силу человеческой последовательности, т.е. что сейчас только пришедший был так почтен, признан заслуживающим веры и удостоен совещания по таким делам, но, как я сказал, тогда Бог направлял, и трудное делалось легким. И Хусий приводится, тиран откровенно передает ему дело, и предлагает сказать, что он думает? Что же Хусий? Никогда, говорит, так не ошибался Ахитофел. Замечаешь ли благоразумие мужа? Не сразу выражает пред ним мнение, но с похвалой, - сначала удивляется ему, как подававшему удачные советы в прежнее время, и потом уже порицает настоящее его мнение, - как бы так говорит: дивлюсь, каким образом он ошибся, потому что это мнение не представляется мне соответствующим. Если мы теперь нападем, то отец твой, как обезумевший какой-нибудь медведь, будучи преисполнен ярости, отчаявшись в собственной жизни, сражаясь с пылающим гневом, не обратит никакого внимания на собственное спасение, и с великим неистовством обрушится на нас; если же мы немного помедлим, то нападем с большими силами и с большею уверенностью, без труда и легко захватим его как бы в сети и уведем. Авессалом похвалил это мнение и признал его более для себя полезным. Говорил же это Хусий с целью дать Давиду время несколько оправиться, отдохнуть и собрать войско. Устранив таким образом мнение Ахитофела, он через некоторых тайно отправленных мужей сообщил обо всем Давиду, что именно тиран одобрил его мнение, обещающее победу Давиду. Так и случилось, потому что когда бывшие с тираном немного уступили, Давид, подготовившись, напал и одержал верх. Ахитофел, который благодаря большому уму и проницательности знал, какой будет конец этому, что именно мнение то гибельно для Авессалома, не вынесши такого огорчения, ушел, надел петлю и удавился, и таким образом покончил жизнь. Итак, об Ахитофеле и Авессаломе сказано: "злоба его обратится на его голову" (Пс. 7:17), потому что наказание сошло на голову обоих. Воспользовавшийся веревкой так именно окончил жизнь; Авессалом же не повесился, но против воли повис, и не сразу умер, но как бы в темнице прежде был связан и прикреплен к дереву, и по Божию приговору, свыше произнесенному, долгое время висел, бичуемый сверх того совестью. И чтобы ты знал, что не человеческим старанием это произошло, но всецело был суд Божий, его привязали к дереву волосы, ему изменило неразумное животное, вместо веревки послужили волосы, вместо столба - дерево, вместо воина - лошак. И обрати внимание на Божие милосердие; Он оставил его на долгое время, склоняя к раскаянию, и давая возможность испытать отцовское расположение. Ведь если бы он не был зверем и не обладал каменной душой, то все это способно было бы отклонить его от несчастного безумия - (разумею) стол, за которым он имел общение с отцом в пище, дом, собрания, на которых обменивался разговорами, и все другое, откуда могло последовать примирение для него, совершившего такое смертоубийство. Кроме этого, и нечто другое в состоянии было его смягчить. Он именно слышал, что (отец) скитался как изгнанник и беглец, что он вытерпел крайние беды. Как же ему было не понять, что даже в случае победы ему, проклятому и преступному в самом торжестве, пришлось бы вести жизнь самую бедственную? И в довершение этого, отец был стар и близок к ожиданию - протянуть короткое лишь время. Где теперь оплакивающие его бедственность? Какой бедственности это не тяжелее, какой болезни, какой печали? Однакож ничего такого не сказал самому себе этот праведник, не пришел в отчаяние, не восстенал, говоря: хорошее же я получаю возмездие, я - упражнявшийся в законе Его день и ночь, после такого достоинства ставший всех унизительнее, пощаженный врагами и отданный в руки необузданного сына! Ничего такого он не сказал, не подумал, но все переносил с благоразумием, одно только утешение случившемуся имея в убеждении, что это случилось с ведома Божия. И как три отрока, находясь в пещи, говорили: "Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся" (Дан. 3:18), и если бы кто сказал им: с какою надеждою умираете? чего ожидая, на что надеясь после смерти, после этого огня? нет надежды на воскресение, то услышал бы от них, что для нас в том заключается величайшее воздаяние, что умираем за Бога, - так точно и он то считал величайшим для себя утешением, что Бог, зная это, не воспрепятствовал. И если любящий тысячи раз готов потерпеть смерть за любимую, хотя бы после смерти ничего от нее не ждал, то много более мы должны переносить это не в ожидании царства, не в какой-нибудь другой надежде на будущие блага, но для самого Бога, потому что Ему приличествует слава во веки веков. Аминь.